Таким, ну, может быть, почти таким я помню его незадолго до моего отъезда в Сибирь. А сейчас передо мной совсем иной человек, откровенно старый, утерявший незримый внутренний стержень, раздавленный предчувствием неминуемой беды.
— Что же это делается? Что ж это делается? — вопрошает он меня, по обыкновению напирая что есть силы на первый ударный слог своего вопроса.
— Что такое, Николай Дмитриевич? — Я чувствую, как и меня заражает невольно Колино беспокойство.
— Сил нет! — Беликов хоть и зазвал меня пожаловаться на судьбу, однако не так-то это просто — признаться в полном своем отчаянии. — Я знаю, чего он хочет, знаю. — Большие Колины губы надуваются от обиды и вздрагивают совершенно по-детски. — Он хочет, чтобы я сам написал ему заявление по собственному желанию! Выживает. Вот ему! — Коля с яростью складывает свои короткие пальцы в заскорузлый кукиш. — Чтобы я собственными руками детей без хлеба оставил! Тогда уж автомат мне дайте, чтобы я их на месте положил. И еще кой-кого заодно!
— Коля, Коля! С ума-то не сходи! — урезониваю я его, пытаясь свести разговор к обычному ёрничеству, до которого он всегда был большой охотник. — Что за страсти за такие? Кто тебя выживает? Ты ведь сам себя накручиваешь, а потом винишь бог знает кого.
Чем убедительнее я все это говорю, тем яснее осознаю: то, что не могло не начаться, началось.
Я никогда бы не предположил, что закат случайной и, очевидно, незаслуженной карьеры так потрясет Колю. Если бы меня спросили когда-нибудь, как он, на мой взгляд, к этому отнесется, я бы решил скорее, что философски, как еще к одной из многих превратностей судьбы, которая вот уж действительно и возносила его, и бросала в бездну без стыда. Тем более что на этот раз не так уж глубока эта бездна, разницей между редакторским окладом и обычным жалованьем литсотрудника измеряется его глубина.
— Не нужен я стал, не нужен, я же чувствую! — распаляет себя Коля. — И отдел ему мой до лампочки, и вся история российская! Я знаю, чего ему нужно, — дебилов всяких, панов спортсменов на мое место посадить! — Это соображение не кажется мне вполне справедливым, но прервать Колин монолог не так-то просто. — Сколько материалов пропадает, смотри! — Он торопливо принимается перебирать рукописи, сует их мне прямо в лицо, словно неоспоримое свидетельство его лояльности и заслуг. — На все темы! Как положено! Мы блюдем чистоту своего отдела! Первая маевка в России — нате вам! Последний безработный — и адрес есть, и телефон, все чин чином. История герба, кто нарисовал, кто рисунок утвердил — будьте любезны! Ничего не идет, как об стенку горох! Ты не думай, я им на планерке так прямо в лицо и сказал, так прямо и вдул. Неужели же, говорю, — одутловатое Колино лицо обретает изощренно саркастическое выражение, — нет в этом зале патриотов своего отечества? Одни Иваны, родства не помнящие! Смеются. «У вас, говорят, архаический лексикон». Видал?