В нашей редакции Коле крупно повезло, тогдашний наш шеф оказался на склоне лет большим поклонником истории — и общественной, и культурной. Вот тут и пригодилась Колина вхожесть в архивы, его знакомства с книжными червями, близорукими и согбенными рыцарями исторических документов, писем и неопубликованных дневников. Коля добывал их пачками, извлеченные из архивной пыли, из дубовых и металлических шкафов, из бетонных хранилищ, при разоблачительном дневном свете редакционных ламп они производили ошеломляющее впечатление. Поскольку всякая самая злободневная мысль, любой теперешний почин — чем еще занимаемся мы всю жизнь, как не починами — уходили корнями в историю, имели в этой истории, далекой или новейшей, свой необычайно конкретный — до смешного, до невозможного — эквивалент. Трясущиеся старцы ходили к Коле в нафталиненных, штопаных, обсыпанных перхотью пиджаках, в гамашах и в чеховских пенсне, нищие владельцы бесценных свидетельств ушедшей эпохи, автографов, частных писем, редких фотоснимков. Еще прибредали ветхие старушки, в слабых голосах которых звучал французский прононс, поставленный гувернантками и придирчивыми гимназическими учителями. Являлись ветераны и другого рода — суровые, недоверчивые, с колючими глазами, выражались они четкими формулировками, держались, несмотря на немощь, непреклонно, с забытой ныне комиссарской прямотой, которую пронесли сквозь гражданскую войну, коллективизацию и лесоповал на окраинах обширного нашего Отечества.
Всех своих посетителей и авторов, независимо от звания и пола, Коля называл без зазрения совести «чмырями», передразнивая добродушно их манеры и стариковскую дряхлость. Нюх на сенсацию, а вернее — на возможность угодить тогдашнему редактору, у Коли выработался прямо-таки сыщицкий. Старичок еще, бывало, только-только подбирается к самостоятельным годам своего бытия, а Беликов вытаращенным своим оком уже высматривал в ветхой коленкоровой папочке заветное письмо или же неизвестное широкой публике сочинение покойного гения, выхватывал его с проворством беспризорного на родном Смоленском рынке и с возгласом: «Заплатится! Заплатится!» — выбегал из комнаты прямо к редактору.
Будучи его любимцем, его простительной слабостью, Коля врывался в редакторский кабинет без стука, не смущаясь ничьим присутствием, — впрочем, под укоряющим взглядом шефа он обретал немедленно замоскворецкую степенность и обходительность и отвешивал оторопевшему посетителю старообрядческие, былинные поклоны.
Ради Беликова специально бывший наш редактор пересмотрел штатное расписание и выкроил ему оклад редактора не предусмотренного нигде отдела исторических публикаций. В этом была его роковая ошибка. Коля оказался настолько потрясен свалившимся на него счастьем, что растерял внезапно весь свой вулканический темперамент. Он сделался вальяжен и брюзглив, словно богатый купец, удалившийся от дел, по архивам он больше не шастал, не кричал на планерках в ответ на благое пожелание раздобыть что-нибудь этакое перченое, историческое: «Несется, уже несется, дружки едут!» — а, напротив, взирал на обычное кипение страстей и дележ газетной площади с саркастическим прищуром охладившегося, познавшего высшую мудрость человека. О прошлом, в особенности в бытовой его ипостаси, а точнее — даже сугубо гастрономической, он рассуждал уже не с позиции беспристрастного историка, но с авторитетом неоспоримого личного участия.