— За резкость прошу прощения, в семейном-то кругу чего уж дипломатию разводить, — усмехается Миша и говорит, что в стране происходят грандиозные перемены, а мы их не замечаем. — То есть замечаем, конечно, — Миша морщится досадливо и выставляет вперед ладонь, предвидя недоуменные реплики и отсекая их на ходу, — замечаем, попробуй не заметь научно-технической революции, если она в каждом доме дает о себе знать, и даже отображаем, но как? Формально, по инерции, которая всегда нас выручает, поскольку способна все что угодно собою заменить — и поиск, и волнение душевное, и даже фантазию. От нас информации ждут, — уверен Миша, — такой уж век на дворе, все всё хотят знать, нас самыми сведущими в мире людьми считают, — другое дело, достойны ли мы такого мнения, — но где же наша оперативность, где острота и парадоксальность мышления, какими мы некогда славились, и вообще — когда же состоится тот самый пресловутый новый шаг, о котором столько шуму было да разговоров?
Об акциях каких-либо или кампаниях Миша и заикаться не хочет, никуда мы не едем, не плывем, не скачем, десантом не высаживаемся, бог его знает, а ведь без этого теряется сенсационность бытия, удивление перед жизнью и перед людьми иссякает, сходит на нет.
Золотые слова, соглашаюсь я про себя, недоумевая только, почему же забыто мое возвращение из автопробега, ведь это и была самая настоящая экспедиция, за каждой новой далью отечества открывавшая для себя новую даль, в погоне за утраченной в городской суете полнотой бытия, неужто и такое предприятие не может быть засчитано?
— Да чего уж о мировых проблемах горевать, — продолжает Миша, горячась, еще более отчаиваясь, через силу подбирая слова, — мы своим-то внутренним переменам не всегда соответствуем. Давайте правде в глаза смотреть, хуже не будет, — в газету пришло новое, динамичное руководство, ответственность на свои плечи взвалило огромную, мы все это чувствуем ежедневно, а что дальше? Готовы ли мы истинно ответить его идеям и замыслам? Окажемся ли на уровне его требований? В состоянии ли будем воплотить их в жизнь — я замыслы имею в виду…
Как в театре, одобрение на физиономиях почтенных наших коллег в одну секунду сменяется недоумением, только крестьянски непроницаемое лицо главного не выражает никаких заметных эмоций, зато Валерий Ефимович сопровождает Мишины доводы сочувственными кивками своей кучерявой оперной головы.
Было время, он и мне так же кивал, то и дело выражал свое одобрение, признавал, не стесняясь, на совещаниях, что даже представить себе не мог, что бывают такие журналисты; тут, правда, надо отдать должное его умению говорить застольные комплименты прямо в глаза — кавказская школа, и все же восторги его тогда не казались лицемерными. А потом любовь наша расстроилась, я даже не могу припомнить ни одной тому конкретной причины, бывали, конечно, между нами стычки и конфликты по поводу его попыток править мои сочинения: не обобщайте, не обобщайте, укорял меня Валерий Ефимович, укрощая мою мнимую безапелляционность своими любимыми наречиями «иногда», «подчас», «порой», — так ведь с кем только не препирался я по поводу независимой своей стилистики, а до размолвок дело никогда не доходило. Нет, тут дело не в стилистических конфликтах, а во мне как таковом, в том, что не хотел я скрывать, как безразличны мне начальственный опыт Валерия Ефимовича, его знание инстанций, ходов и выходов, его трепет перед субординацией, его любимые разговоры на тему о том, каких высот и в каких сферах деятельности добились его бывшие сослуживцы, однокашники и подчиненные. Кстати, надо будет как-нибудь вскользь упомянуть при нем, что зампред комитета по печати товарищ Виктор Андреевич Сергиенко для меня просто Витька, с которым мы вместе прогуливали лекции, — Валерий Ефимович будет одновременно и шокирован, и приятно удивлен.