— Да нет, — успокаивает меня Маша, разглядывая мое жилище веселым бесцеремонным взглядом, — у вас очень мило. Только вот шторы надо сменить.
— Спасибо за совет, — киваю я головой, — боюсь, что к другим шторам я сам могу вдруг не подойти. Тоже, знаете, обидно, не дотянуться до уровня собственного интерьера.
— Не лезь в бутылку, — как всегда, вовремя находится Миша, умеющий сгладить неловкость, разрядить мгновенное напряжение, — девушка, между прочим, специалист по интерьеру. Хотя и недипломированный еще. Есть смысл прислушаться.
Я покоряюсь:
— Тогда тем более спасибо. За бесплатную консультацию.
— Пожалуйста, пожалуйста, сколько угодно. — Маша уселась непринужденно в мое заветное крутящееся кресло, она поворачивается слегка то вправо, то влево, демонстрируя невзначай линию ноги, угадываемую интригующе под узенькими джинсами, — внезапно и впрямь убогим и натужным становится мой уют, парижские эстампики на стенах, керамика, модная лет пятнадцать тому назад, безделушки, распиханные там и сям среди книг.
— Как съездил? — из вежливости, но вполне искренне интересуется Миша. — Как Сибирь? Ты ведь там не впервые?
— В четвертый раз, — припоминаю я, — но с прошлыми приездами этот даже сравнить нельзя. Я же от Тюмени до Алма-Аты на «Москвичах» проехал, представляешь? Через Барабинскую степь, через Кулунду и степной Алтай. Я Чуйский тракт из конца в конец прочесал, от Бийска до Кош-Агача и обратно! — Мне ужасно вдруг хочется рассказать о своей командировке, о пробеге по сибирскому бездорожью вместе с испытателями «Москвичей», об этих замечательных ребятах, адских водителях и великих русских умельцах, левшах, мужиках, способных трех генералов прокормить, об ужасающем, доисторическом месиве степных большаков после того, как растает первый снег, о том, как тесный салон «Москвича» сделался мне домом, средой существования, ничего большего человеку, в сущности, и не надо, — в Мишиных глазах я улавливаю внимательное, вежливое безразличие и осекаюсь на полуслове. Миша тоже часто ездит в командировки, быть может, даже чаще меня, — в Ленинград, в Таллинн, в Сочи, без него не обходится ни один кинофестиваль, ни один музыкальный или балетный конкурс, ни одно международное соревнование, он любит всю эту блистательную чепуху, толкотню пресс-конференций, знаменитых людей, их рекламное остроумие и то панибратски-подобострастное отношение, которое существует к ним в репортерской среде, в среде молодых гуттаперчевых львов, увешанных японской благородно мерцающей фотоаппаратурой, а более всего суету пресс-баров, где можно, щурясь от сигаретного сладковатого дыма, тянуть специально припасенное виски с сознанием выполненной тяжкой работы и ответственности своей миссии, с искренним ощущением своей причастности к парадной, элитной, мнимо-значительной стороне бытия. Я не думал бы обо всем этом с такою усталой иронией, если бы сам не прошел через всю эту мельтешню, не радовался бы по-идиотски автографам кинозвезд и мимолетным рукопожатиям знаменитостей — привет, привет, как дела? — если бы не залезал в проблемы и подробности чужой жизни до такой степени, что едва не проморгал своей собственной, в чем и признаюсь ныне в своей рукописи со всею возможной откровенностью.