— Простите, как ваше имя-отчество? — с неподдельной теплотой осведомляется Миша, и мне делается ясно, что писательский дебют у нашей пенсионерки не состоится.
— Софья Львовна, — отвечает она неуверенно и польщенно, не догадываясь, очевидно, о причинах столь аффектированной Мишиной любезности.
— Видите ли, Софья Львовна, все, что вы пишете, чрезвычайно мило и симпатично, — я понимаю, насколько затруднительно сейчас Мишино положение, какой требует оно душевной деликатности и выдержки, — действительно обнаруживается ваша замечательная эрудиция в данном вопросе, и манера изложения по-настоящему благородна… именно благородна, я не найду, пожалуй, лучшего слова. И все же, как бы вам объяснить, ничего нового ваша рукопись не содержит. Это пересказ известных событий, добросовестный, занимательный, но только пересказ. Компиляция.
— Почему же компиляция? — волнуется пенсионерка, голос ее срывается, ей трудно подбирать аргументы. — Что же такого, что компиляция? И как же так — ничего нового? Вот так так! А попытка проследить каждую отдельную судьбу?
— Я же признаю, что она удачна, — улыбается Миша с грустью, — однако о каждой из этих судеб давно уже написаны сотни страниц. И ничего опровергающего привычные представления или дополняющего их, никаких новых сведений ваш материал не сообщает. Право же, не стоит обижаться, но согласитесь, мы же не альманах для самообразования, мы газета, нас интересуют открытия. В любой области, в том числе и в истории.
Старушка подавлена, ей душно в ее бобриковом пальто со школьным вытертым цигейковым воротником, воодушевление первых минут разговора в одно мгновение сменилось обидой.
— Открытие совершат те, кто впервые об этих людях прочтет. Вот у нас в клубе медицинских работников… все что-то слышали, что-то читали, но по-настоящему никто ничего не знал. И все были взволнованы, говорили, что ничего подобного не представляли себе. А там очень уважаемые люди были, заслуженные врачи, крупные специалисты, и уж если им оказалось интересно… один даже заведующий отделением из больницы МПС…
— Да я не сомневаюсь, Софья Львовна, — произносит Миша с досадой на собственную жестокость, — но ведь одно дело — вечер отдыха, а другое — большая газета с миллионным тиражом. Нас не может удовлетворить любительство. Даже на очень высоком уровне.
Тягостная тишина повисает в комнате, даже мне, постороннему свидетелю, делается неловко и неуютно. Миша все-таки не выдерживает взятого тона и дает слабину:
— Ну, хорошо, одну вещицу я, пожалуй, оставлю, — он колеблется несколько секунд, так и не зная, на чем же остановить свой выбор, — ну вот хотя бы эту, о Полине Гебль, любопытная штука и но размеру больше всего нам подходит, только заранее предупреждаю, Софья Львовна, ради бога, не обольщайтесь, гарантировать ничего не могу.