— Я понимаю, — она подымается, завязывая на ходу шнурки своей музыкальной папки, — никто не любит посторонних. Всяк сверчок знай свой шесток. Умеешь лечить корь и скарлатину, ну и лечи, прописывай микстуры, клизмы ставь, и нечего тебе лезть в сферы изящной словесности. Особенно теперь, когда не о творчестве пора думать, а о могиле.
— Ну что вы, — страдальчески морщится Миша, — что за выводы…
— Простите за то, что отняла у вас столько времени. Ведь знала же, что не про мою это честь, всю жизнь знала… А в семьдесят лет польстилась на похвалы, на чужие лавры посягнула… — Старушка идет к двери, даже через ватное пальто заметны острые ее лопатки, старомодная музыкальная папка из толстого картона тяжела ей и неудобна, я опускаю глаза и последнее, что замечаю, это детские ботинки с каблуками, надбитыми микропоркой.
— Вот так вот, — то ли к моему сочувствию взывает Миша, то ли к всеобщей, мировой справедливости, — уж и так, и так стараешься, на ушах стоишь, самые галантерейные формулировки изобретаешь, а в итоге все равно бурбон, кувшинное рыло. Что я буду делать с этой старушечьей галиматьей, у нас все-таки редакция, а не богадельня!
— Дай-ка ее мне, — прошу вдруг я почти неожиданно для самого себя, совершенно не представляя себе, для чего мне эта рукопись понадобилась.
— Бога ради, — Миша широким жестом швыряет мне ее через всю комнату, — весьма обяжешь.
Я перелистываю рукопись, чем-то забытым веет на меня от этих страниц, от этих строчек, отстуканных на ветхой машинке «ремингтон», от самой этой гимназической, институтской манеры выражаться, — впрочем, что значит забытым — неведомым мне практически, известным лишь предположительно, умозрительно, из старинных романов. Прав был Миша — благороден этот стиль, как благородно объяснение в любви, написанное не только без надежды, но и даже и без малейшего расчета разжалобить или произвести впечатление, лишь из потребности любить и говорить правду. И в остальном Миша не ошибся, разве место для этого беззащитного простодушия наша многоумная и многоопытная газета с ее обычаем взвешивать и вымерять каждое слово, с ее правомерной склонностью к громким именам и неоспоримым авторитетам? Счастливая идея озаряет меня однако. Я по памяти набираю номер молодежного журнала, рассчитанного на сельских жителей. Там работает мой сердечный приятель Петя Кобылкин, большой русский просветитель, знаток поэзии и всевозможных областных диалектов, его бы воля, он превратил бы свой боевой журнал в какие-нибудь прекраснодушные «Отечественные записки».