Внутри кафе тоже в очередной раз переделано. Некогда старая мебель, бронзовые лампы и люстры уступили место трехногим шатким столикам, светильникам, похожим на аптекарские пузырьки, теперь и от них не осталось никакого следа, интерьер напоминает пышную и чрезмерную оперную декорацию. Слава богу, что хоть окна остались прежними — огромные, во всю стену, открывающие чудесный вид на площадь, на вечное вращение автомобилей и круговорот толпы, которая в этом месте всегда почему-то кажется праздничной.
Я сажусь у окна и оглядываю полупустой зал, ни одного знакомого лица не вижу я здесь, даже у фарцовщиков выдвинулось на передний план новое поколение, еще более модное и самоуверенное, чем предыдущее. Но нет, на ходу кто-то машет мне рукой; кто бы это мог быть, такое знакомое лицо, актерское, разумеется, мелькающее постоянно то в кино, то по телевизору, спешит, спешит, обещает что-то на бегу официантке и мне при этом свойски подмаргивает. «Привет, рад тебя видеть, как дела, у меня все в порядке, нет ли знакомых на станции обслуживания, будь здоров!» — вот, собственно, какую гамму информации и учтивости содержит это подмаргиванье. Господи, и актеры-то пошли совершенно иные, куда подевались бесшабашная наивность, романтическая широта души, желание растрогаться, взгрустнуть, разбередить сердечные тайны, поговорить «за жизнь» не спеша, куда там, сплошные американцы, день расписан по секундам, с утра на радио, потом на телевидение, потом на съемку, возможностей масса, не о славе приходится думать, а о тех же «Жигулях», об александровской мебели в комиссионном на набережной, о том, как устроить детей в английскую школу.
Я спросил по старой памяти бифштекс и двести граммов коньяку. Вот уж никогда бы не мог предположить, что буду сидеть в совершенном одиночестве в том самом месте, где так привольно и душевно проявляло себя наше братство. Где все были свои и никого не приходилось стесняться, куда, возвращаясь из отпуска или из командировок, мы первым делом направляли свои стопы, потому что неизвестно еще, что больше служило нам домом, этот зал, отраженный в стенном зеркале, или же всевозможные наши коммуналки, общежития, углы, снимаемые у старушек.
А впрочем, нет, это всегда во мне сидело, только не проявлялось так явно до поры до времени, какая-то внутренняя отделенность, сиротство, обособленность, какое-то задорное, въедливое желание поступить наперекор тому, чего от меня ожидают, собственной воле, например, вопреки очевидному своему благу. Еще в детстве я бывал по этой причине одинок, однако одиночеством этим ничуть не тяготился, наоборот, иногда даже искал его нарочно, поскольку умел использовать его для фантазий, которые были мне едва ли не дороже окружающей реальности. Только в этих фантазиях и бывал счастлив, хотя со стороны это могло производить странное впечатление. Как это про меня говорили в лагере? Ах, да, «мальчик, который что-то потерял». Вот он и вырос, этот мальчик. Исколесил вдоль и поперек всю страну, плавал на кораблях и летал на самолетах, облысел наполовину, но так ничего и не отыскал. Скорее растерял еще больше.