Из старых газетчиков в кафе заглядывал, а по воскресеньям завтракал нередко Константин Петрович Тарасов, «дядя Костя». Мне иногда даже странно, что я работаю с ним в одной редакции, — его имя я услышал впервые, вероятно, одновременно с именами Толстого и Чехова, в школьной библиотеке его книжки стояли рядом с томами Симонова и Эренбурга, в университете мы писали курсовые работы на тему его фронтовых репортажей. Даже в мемуарах боевых генералов отмечена его поразительная, насмешливая храбрость. Говоря, что под Москвой на своей редакционной «эмке» он вывел на боевые позиции заблудившуюся танковую колонну. Между тем я никак не могу представить себе дядю Костю в окопе, столик в кафе — вот самое естественное для него место, он и за редакционным-то столом сидит, если уж сидит, словно посреди многолюдного зала, картинно забросив ногу за ногу, отставив в каком-то застыло-летящем жесте худую нервную руку с зажатой между пальцами папиросой «Беломор». После одного из своих первых удачных репортажей я уже считал себя бывалым газетным волком и решил, что пришла пора курить трубку. Окружающих эта бесплодная эпопея с вечно затухающей подделкой под настоящий «донхилл», эти покушения на классически литературную внешность, это несоответствие, как я понимаю теперь, тяжелого чубука и вялых юношеских губ постоянно забавляли. И только Тарасов, проходя мимо меня своей стремительной и развинченной интеллигентской походкой, вдруг замер на мгновение, потягивая ощутимо своим большим, в красных прожилках носом:
— «Кэпстен», смешанный с «Руном», верно?
Польщенный вниманием и удивленный редким знанием предмета, я поспешно закивал головой.
— Между прочим, давайте лапу, старина, — потребовал Константин Петрович, — давно пора познакомиться.
И совершенно всерьез назвал мне свою фамилию, известную мне всю мою сознательную жизнь.
Иногда я думаю, что тот по-детски серьезный разговор о трубочном табаке и был, в сущности, актом моего истинного посвящения в профессию. А он необходим в любом деле, и уж особенно в таком, как наше, где размыты критерии настоящего достоинства и самые неожиданные свойства обретают подчас характер значительной ценности.
Вот так вот, предавшись отрадным воспоминаниям, я добредаю до дверей нашего бывшего приюта. Впрочем, это не те уже двери, самые первые, дубовые, с ручками из потемневшей бронзы в эпоху увлечения рациональным модерном были заменены вертлявыми стеклянными перегородками, а ныне, когда в моде вновь почтенная старина, на их место водружен нестерпимо фальшивый, поддельно декадентский портал.