— Присядь, дорогой мой, — короткие Васины руки изображают целую пантомиму на тему о радушии и гостеприимстве, — на пару минут, главный сейчас освободится. Поскучай с нами.
Я, разумеется, сажусь, хотя скучать на этом подступе к Олимпу мне как-то не с руки, впрочем, и веселиться тоже, я даже в кресле не могу устроиться как следует, по-сиротски притыкаюсь, на краешке, раб проклятый.
А Никита в это время — тоже ведь не просто так сюда поднялся, очевидно, ожидает какого-то важного решения, подписи или разговора, — как ни в чем не бывало рассказывает о взаимоотношениях знаменитого тренера по фигурному катанию с еще более знаменитой парой мировых чемпионов. Умно рассказывает, естественно, разбавляя свой анализ долей занимательных сведений, которые могли бы даже сойти за сплетни, если бы не Никитин тон, вызывающий совершенное доверие, иронический и вместе с тем даже страдающий тон умудренного зрелищем человеческого тщеславия знатока жизни.
Можно представить себе, с каким обморочным восторгом внимают Никите завзятые болельщики. Я, к сожалению, не болельщик. Мои спортивные пристрастия теряются в глубине лет, смутное волнение подымается изредка в душе, когда приходят на память некоторые имена, столь же легендарные, как прозвища былинных персонажей. Нынешних чемпионов я недолюбливаю, что несправедливо, конечно, ибо на самом-то деле я терпеть не могу массовую телевизионную мифологию, главными героями которой они сделались, нарядные, преуспевающие, как того требует жанр, окруженные льстивой патетикой спортивных комментаторов.
Взгляд мой блуждает неуверенно по редким и основательным предметам этой комнаты и наконец останавливается на двери, ведущей в редакторский кабинет, вот тут само собою выплывает из бездн памяти состояние подобного же ожидания, и картина этой же приемной встает перед внутренним взором, параллельная реальной, зримой наяву. Ну конечно, ровно пятнадцать лет назад я сидел под этой же самой дверью, и облизывал пересыхающие губы, и чувствовал, как противная горячая капля ползет у меня под свитером между лопаток, и в сотый раз разглядывал побитые носки своих ботинок. Потом помощник редактора растворил эту дверь торжественно, как в театре, пригласил меня войти. В полуметре от этой двери оказалась еще одна, не менее солидная, я миновал этот загадочный тамбур и, увязая ботинками в ворсистом ковре, от смущения направился прямо в самый дальний конец кабинета, туда, где находился тогдашний главный редактор. На полдороге опомнился, впрочем, и тупо остановился, не зная, как всегда в таких случаях, куда девать руки, любая их позиция могла оказаться разгильдяйской и неприличной. Члены редколлегии, разместившиеся за длинным столом, примыкавшим к редакторскому, переглянувшись, улыбнулись. Тогдашний главный редактор встал из-за стола и направился мне навстречу.