В числе причин, препятствующих заключению мира между Францией и Англией, лорд Гренвил назвал то обстоятельство, что власть первого консула ограничена пределами его жизни, а мирный договор невозможно заключать с властителем столь недолговечным. Слова эти больно ранили первого консула, так что сочинитель, которому поручено было напечатать в «Монитёре» ответ лорду Гренвилу, привел, среди прочего, следующий довод: «Что же касается до жизни и смерти Бонапарта, то над ними, милорд, вы не властны». Не один раз пугали нас бесконечностью земного существования Бонапарта. Впрочем, если таково было одно из условий его договора с дьяволом, людям следовало бы прекратить плодиться и размножаться, дабы он, не желающий знать никого, кроме себя самого, остался бы и впрямь один в целом свете.
С первого года царствования Бонапарта приближенные осыпали его самыми неумеренными похвалами; особенно отличились члены Института, вздумавшие сказать первому консулу, что храбрость изменяет ему в одном-единственном случае — когда его превозносят до небес. Нельзя даже сказать, что Бонапарт выслушивал эти льстивые и лживые речи из любви к славе.>149 Единственное, что ему потребно, — это власть, и если он предпочитает подобострастные похвалы похвалам правдивым, то лишь потому, что первые свидетельствуют о покорности подданных, вторые же обличали бы в восхваляющих независимость ума. Что бы он ни говорил, он слишком уповает на силу, чтобы обращать внимание на потомство, над которым сила эта не властна. Он верит, и не без оснований, что потомство обратит внимание на него, однако в самой идее посмертной репутации есть нечто чересчур идеальное, чтобы подобный человек пожертвовал ей хоть одной из радостей, способных потешить его тщеславие при жизни.
Не думаю, чтобы, встав во главе государства, Бонапарт сразу начал вынашивать замысел создания всемирной монархии, зато я думаю, что он говорил правду, когда вскоре после 18 брюмера объявил одному из моих друзей: «Чтобы покорить воображение французской нации, следует каждые три месяца совершать нечто новое; кто не идет вперед, обречен на гибель». Он поставил себе за правило всякий день отнимать у Франции еще толику свободы, а у Европы — еще частицу независимости, однако исполнение этого плана зависело от обстоятельств. Если преграда была чересчур высока, он шел в обход; если встречный ветер дул чересчур сильно, он останавливался. Человек этот, от природы столь нетерпеливый, умеет, когда нужно, замирать без движения; это — черта итальянская, ибо итальянцы умеют сдерживать себя ради обладания предметом их страсти, словно и предмет этот избран совершенно хладнокровно.