Оппозиция в Трибунате продолжала свою деятельность, иными словами, два десятка членов этого собрания, насчитывавшего восемьдесят человек,>193 пытались возвышать голос против разнообразных декретов, приуготовлявших страну к тираническому правлению. Превосходным поводом стало обсуждение такой роковой меры, как учреждение особых судов для обвиняемых в государственных преступлениях, как если бы предать человека такому суду не означало заранее признать его виновным в этом преступлении и как если бы рассмотрение преступлений политических не требовало от судей наибольших предосторожностей и наибольшей независимости взглядов, ибо в таких случаях противной стороной всегда выступает само правительство.>194 Во времена Робеспьера совершенно серьезно утверждалось следующее: «Юридическая процедура ни на что не годна; невинный в ней не нуждается, а виновный ее не достоин», как будто юридическая процедура не была изобретена нарочно для того, чтобы устанавливать, виновен человек или невинен.>195 С тех пор мы имели возможность узнать, как приступают чрезвычайные военные трибуналы к суду над обвиняемыми в государственных преступлениях, а смерть герцога Энгиенского открыла всем, сколь отвратительна лицемерная власть, рядящая убийство в одежды законности.>196
Как ни слаба была оппозиция в Трибунате, первому консулу она не нравилась; не то чтобы он видел в ней помеху, однако она поддерживала в нации привычку мыслить, от которой он хотел ее отучить любой ценой. По его приказу газеты напечатали весьма странное рассуждение, направленное против оппозиции. В Англии, говорилось в этих статьях, оппозиция есть дело самое естественное, ведь тамошний король — враг народа; однако в стране, где исполнительную власть назначает сам народ, выступать против представителя нации значит бороться с самой этой нацией. Сколько подобных фраз слышали французы от наполеоновских писателей за последние десять лет! В Англии простой крестьянин посмеялся бы над софизмами такого рода; во Франции же предел мечтаний — обзавестись фразой, которая позволяет выдать корысть за убеждение.
Бонапарт продолжал назначать на государственные посты людей, принадлежавших к самым разным партиям. Все определяла преданность ему и его власти. Предшествующая жизнь не означала ничего: ни хорошего, ни дурного; можно было подумать, что в отношении политическом все подданные Бонапарта родились в один день — 18 брюмера. Лишь единицы не изъявили желания служить новому правительству; многие были разорены и нуждались в государственных должностях ради жен и детей, а если у них не было детей — ради племянников, если же не ради племянников, то ради двоюродных братьев, — так, во всяком случае, они говорили. Могущество французских правителей зиждется на великой страсти французов к службе; страсть эта питается тщеславием в еще большей степени, нежели безденежьем. Все, что отличает одного человека от другого, радует сердце француза до чрезвычайности. Нет нации, которой менее пристало равенство; французы провозгласили его исключительно для того, чтобы занять места прежних властителей; они хотели переменить одно неравенство на другое, но не имели ни малейшего желания подчиниться единственному политическому устройству, достойному восхищения, а именно тому, которое делает всех людей равными перед законом.