Почему же я говорю, что, как мне кажется, Джей виновен? Да просто чутье. Дело и в записях социальных служб, в которых было полно материалов, несмотря на всю свою неоднозначность рисовавших куда более четкую и мрачную картину, чем удалось набросать на основании их в суде обвинению. Дело и в том, как именно Джей давал в суде свои показания, в том, как его вялые отрицания шли в контраст с неприкрытой истерикой девочек в ответ на любые сомнения в их словах. Дело в его поведении во время той самой нашей первой встречи. Дело в том, как он сказал, когда мы пожали перед судом руки, стандартное «Просто вытащите меня, ладно?», сказанные с тем же самым беззаботным нахальством, которое я наблюдал сотни раз прежде у воров-рецидивистов, прекрасно понимающих, в какую игру они играют. Дело в том, что его, казалось, совершенно не тяготил тот факт, что его собственные дети обвиняли его в столь немыслимых, чудовищных вещах. Дело в его реакции на оправдательный вердикт – не пронзительное благодарное облегчение, а приятное удивление. Все эти маленькие подсказки.
Конечно, я могу заблуждаться, и всему виной может запросто быть моя собственная предвзятость. Но было что-то в представленных доказательствах, в нем, в них такое, из-за чего его оправдание казалось если не ошибочным, то как минимум не совсем правильным. Проводив глазами Джея, который потащил за руку Фару со стеклянными глазами прочь из зала суда обратно в их чертову реальность, Джордж повернулся ко мне:
– Он ведь это сделал, так ведь?
Я кивнул:
– Думаю, да.
Джордж скривил лицо:
– Бедные, мать его, девочки.
Адвокатская практика Джорджа сплошь и рядом состояла из подобных дел. Он мало чем занимался помимо них. Когда он рассказывал о них в конторе, то делал это с нажитым годами безразличием и черным юмором, которые из стремления к самосохранению неизбежно развиваются у барристеров, специализирующихся на делах о сексуальном насилии. Он, как и многие другие в его должности, научились не давать эмоциям затуманить рассудок. Он был лишь игроком в этой игре. Но когда мы тащили наши дипломаты по булыжной мостовой в сторону вокзала, он выглядел непривычно задумчивым. Его веселый изысканный шарм куда-то испарился, и на смену ему пришла гримаса глубоко погруженного в свои мысли человека.
– А вы когда-нибудь раньше уже?.. – начал было я и осекся.
Он кивнул. Дальше мы шли в тишине. Пока мы шли, вопросы, которые мы редко позволяем себе задавать, будь то по привычке или же из-за банальной нехватки свободного времени, чтобы хорошенько их продумать, начали просачиваться в мой разум, сливаясь в липкий шар неразделимых риторических обращений к самому себе, на которые не было ответа. Можно ли сказать, что в данном случае правосудие свершилось? Что станет с этими ранимыми девочками с поломанными судьбами, которым не поверили родные, а теперь официально не поверило и государство? Что станет с тысячами им подобных? С многочисленными жертвами насилия, снова и снова страдающими от порочного круга судебных истязаний. Детьми, которых не смогло защитить государство, которых насиловали и избивали и которые вели себя соответственно, чтобы, став взрослыми, узнать, что система правосудия будет использовать их неадекватное поведение в качестве повода подвергнуть их же слова сомнению. Этот мучительный перекрестный допрос, эти распятые остаточные крупицы достоинства – неужели именно так нужно устанавливать истину? Неужели хоть что-то из всего этого, хоть что-то из того, что мы негласно принимаем как