Я быстро накинул на себя пальто и шапку и, сказав: "Я мигом", захлопнул за собой дверь: нет, не сидеть нам сегодня с Колей за Наташкиным новогодним столом!..
На улице уже не было того мягкого и тихого снегопада, было метельно и почти безлюдно. Встретился какой-то чудак с елкой. Пыхтя, он тащил ее на радость семейству своему за какие-нибудь полчаса до той минуты, когда очень много людей сдвинут бокалы, чтобы осушить их во имя новых надежд.
Все-таки грустно не оказаться в ту самую минуту почти со всем человечеством за одним столом, а, накрывшись казенным одеялом, утешаться своей отрешенностью и независимостью. Именно этим самым и занимался Коля Терентьев. Во всяком случае, застал я его лежащим на койке. Он читал со словариком французский текст "Тартарена из Тараскона".
- С Новым годом! - сказал я Коле, войдя в комнату.
От ответил виноватой ухмылкой и отложил своего "Тартарена".
- А там сейчас вносят столы, бабушка подает всякую еду, - сказал я, вешая на гвоздь пальто и шапку.
- У нас еще все впереди. Наше останется за нами. - Похоже, что Коля бодрился.
- Да, - продолжал я, - а Наташка сейчас...
- Ну ладно тебе, - уже другим голосом перебил он меня.
- Ну ладно, аллах с ними, - сказал я так, будто кто-то в чем-то был виноват перед нами.
Может, час, а может, и два прошло, как и я по примеру Коли, отвергнув новогоднюю ночь, повесил на спинку стула брюки с никому теперь не нужными стрелками и улегся в постель. Изредка обмениваясь случайными словами, мы читали и думали каждый свое. И вдруг приотворилась дверь, и сначала показалась голова, а за ней и весь человек - странный, обледенелый, увешанный ледяшками. Видно, долго шел он под снегом, а поднимаясь по лестнице на шестой этаж, стал оттаивать, и тающий снег повис ледяными комочками на ворсинках лыжного костюма и вязаного шлема.
- Витя! - в один голос воскликнули мы после минутной немоты и удивления.
И хотя, страшно обрадованные, мы весело кричали, суетливо одевались и обнимали холодного, ледяного Витьку, а он, довольный и заметно смущенный, улыбался, было во всем этом что-то тревожное и даже жутковатое. Витя Ласточкин - и этот костюм, перехваченный солдатским ремнем, и этот шлем, и эта новогодняя ночь! Мы шумели:
- Какой ты! Прямо совсем не такой. Ну просто не узнать!
Предлагали раздеться, а он отбивался:
- Да нет, ребята, я на минутку.
И все это время где-то под спудом, на самой глубине, немо стояло слово "война". И сам Витя - вроде вот он, можно потрогать, обнять, и в то же время он уже не здесь, а там где-то, за снежными ночами, на войне. И это подспудное одержало верх и заставило нас притихнуть, посерьезнеть.