Подозвав меня, она погладила мою голову (у нее были теплые подрагивающие руки) и сказала:
– Похож на отца. Тот в его возрасте был таким же волчонком – и таким же красавцем. Порода дает себя знать. Этот мальчик далеко пойдет, запомни мои слова.
– Как далеко, госпожа? – улыбнулась мать.
– Так далеко, как сможет станцевать.
Императрица очертила рукой круг, как бы показывая движение солнца по небу.
У нас в семье все понимали этот жест. Домна, как и мы с матерью, принадлежала к культу Солнца – и, возвышая других богов, просто стравливала их друг с другом.
Когда Септимий Север узнал о пророчестве, что муж Домны станет царем, он приложил самые серьезные усилия, чтобы добиться ее руки. Это оказалось непросто: Север был, в общем, мужланом и солдафоном, а Юлия – образованной и утонченной восточной красавицей. Но брак состоялся, и Север стал императором – то ли и правда из-за пророчества, то ли из-за своего честолюбия, заставившего его сперва жениться на Домне, а потом поднять легионы. С пророчествами, говорят мудрые, всегда так.
Никто в детстве не называл меня сыном императора, но даже официально я был его родственником. Поэтому я вырос как на горе – и не на простой горе, а на Олимпе.
Хотя бы в том смысле, что вокруг говорили в основном по-гречески. Это вообще язык императоров – не зря божественный Марк вел на нем свои философские записки (не то что бы я их читал или собирался).
Марка Аврелия боготворили в нашей семье. Септимий Север мечтал походить на него так же сильно, как Каракалла – на македонского царя Александра. Но даже Каракалле пришлось уподобиться Марку – став принцепсом, он взял его имя. Через полвека после смерти Марка его имена стали подобием регалий, наследуемых властью.
То же, кстати, касалось и его бытовых привычек: каждый второй восточный прокуратор, говорили мне, начинает теперь день со стакана размешанного в вине опиума, словно философ-стоик. Но Марк после этого садился писать свою книгу, а прокураторы блаженно размышляют, что бы еще украсть.
С раннего детства меня готовили к наследственному жречеству – и обучали танцу.
Бог жил в треугольном черном камне, стоявшем во дворе храма. Танцевать следовало перед ним. Считалось, что этот камень и солнце на небе суть одно, и многие риторы и софисты в Эмесе кормились тем, что с безупречной логикой объясняли, как такое возможно.
Богам нравится, когда для них танцуют красивые мальчики и девочки; глядя на это, они становятся добрее к людям. Это знали все. Но танец, которому я обучался, был весьма особенным.
Меня с младенчества учил египтянин по имени Ганнис, худой и очень сильный человек без возраста и пола – хотя по его бритой наголо голове можно было предположить, что это скорее мужчина. Впрочем, на людях он носил длинный женский парик.