Линия фронта отодвигалась все дальше на запад. Русские заняли Львов и осаждали Перемышль. Мы находились в русском тылу. Те же девушки, что раньше на улице улыбались австрийским офицерам, теперь улыбались русским. Жизнь шла своим чередом. Некоторые заведения даже переживали подъем: рестораны, кофейни и особенно бордели, которые теперь всегда были переполнены. Пекарни тоже работали на полную мощность: они снабжали хлебом русскую армию и неплохо на этом зарабатывали. Конечно, жизнь теперь была строго регламентирована, на жителей города легло тяжелое бремя контрибуций, и время от времени какого-нибудь еврея наказывали плетьми или вешали якобы за шпионаж, но жизнь продолжалась.
Наступила зима. Зимой земля в Галиции закутывается в толстую белую шубу, защищая свои деревья и посевы от пронизывающих восточных ветров. Малышня, как всегда в это время года, каталась на санках и на коньках. Стояли трескучие морозы, снег скрипел под ногами — в такой холод работа в теплой пекарне была почти в удовольствие.
Однажды утром меня разбудил хозяин и спросил, не хочу ли я пойти с ним в казачий полк, чтобы забрать несколько сотен рублей за прошлые поставки. Фельдфебель, который обычно платил ему за хлеб, вчера напился и выставил его за дверь, а обращаться к офицеру он не хотел, потому что не знал ни русского, ни немецкого языка. Он пообещал поделиться со мной деньгами, если мне удастся их получить. Мы пришли в кабинет фельдфебеля — там пир горой и дым коромыслом. Под пьяные шутки нас вышвырнули за дверь. По пути домой мой хозяин сказал: «Ну что ж, примем это как издержки производства. Все-таки мы на них и так неплохо заработали. Так что ничего страшного». Но во мне вдруг проснулась спортивная злость, и я захотел побороться за причитающуюся нам оплату. Я вернулся в казарму, никому не сказав о своем намерении. Пьяные солдаты облили меня водкой и нагайками выгнали из комнаты, полоснув пару раз по голове и по спине. Я выбежал во двор и столкнулся нос к носу со старым полковником, которому другой офицер в тот момент докладывал о готовности его отряда к отступлению. На мне была короткая кожаная куртка, а на ногах — обмотки, так что выглядел я почти по-военному. Я встал по стойке «смирно» и коротко и ясно по-немецки изложил суть дела. Старому вояке эта история пришлась по вкусу. Кажется, понравилось ему и то, что я обратился к нему по-немецки. Он ответил мне на чистом немецком языке: «Хорошо, сынок, ты сейчас же получишь деньги за свой хлеб». И в мгновение ока перед нами появился растерянный фельдфебель. Полковник устроил ему взбучку еще и за то, что тот был пьян, а мне тут же выплатили полагавшиеся пекарю пятьсот сорок рублей. Сияя от счастья, я поблагодарил полковника и исчез. Я пошел домой с полной сумкой денег и противоречивыми чувствами. На рыночной площади я встретил хозяина, и мы зашли в трактир опрокинуть по стаканчику за наше — как он думал — поражение. «Они, кажется, собираются уходить, — сказал он, — скоро придут наши, и нас заберут в солдаты». «И тогда уже мы не захотим платить какому-нибудь пекарю за полученный хлеб», — философствовал я. Мы оба задумчиво засмеялись, и я заказал нам еще по рюмке водки. «Сколько бы ты мне отдал денег, если бы я выбил их у фельдфебеля?» — спросил я своего хозяина и собутыльника. «Половину», — ответил он и опрокинул рюмку. Я заказал еще водки и сказал: «Твое здоровье! Половину и все? А я ведь своей драгоценной актерской жизнью рисковал ради твоих вонючих денег!» Мы оба развеселились. Он, наверное, думал о том, сколько он уже заработал на армейских поставках, а я думал о деньгах, лежащих в моей сумке. «Знаешь, — сказал он, поглаживая рюмку, — только потому, что ты — артист и что денежки все равно уплыли… — Мы посмотрели в окно на отступающие русские войска. — Только поэто-му я дал бы тебе четыреста, даже пятьсот рублей». И мы пригубили четвертую рюмку водки. «Тогда по рукам? — спросил я. — Или все это только слова?» «По рукам», — ответил он. Водка рвалась наружу весельем, и я достал из сумки сорок рублей и положил их на стол. Я поступил как честный человек, а пекарь был озадачен. Он с удивлением посмотрел на меня, но он мне обещал, и мы ударили по рукам — этого уже нельзя было отрицать. Сделка есть сделка.