Он: «Недалек тот день, капрал, когда я буду иметь огромное удовольствие посадить тебя в карцер на хлеб и воду за все те оскорбления и хамские разговоры, что ты тут ведешь».
Я: «Синьор tenente, во-первых, пленным не запрещено разговаривать друг с другом. А если уж мы оказываем тебе честь и не врем в глаза, а говорим напрямую, как солдат с солдатом, то это нечто совершенно противоположное оскорблению».
Он: «Но ты говоришь лишнее, капрал, и дерзишь. Небольшой арест тебе не повредит».
Я: «Синьор tenente, — я расхохотался ему в лицо, и вместе со мной засмеялись все остальные, — но если вы посадите меня в карцер без малейшего прегрешения с моей стороны, я сбегу».
Он: «Если ты сбежишь, капрал, я тебя пристрелю».
Я: «Как же ты меня пристрелишь, синьор tenen-te, если я уже сбегу. Разве что в мою душу выстрелишь».
Люди вокруг уже хохотали во все горло, а лицо молодого лейтенанта из молочно-белого сделалось багровым.
Он (истерично крича): «Да у тебя и души-то никакой нет, капрал! Бздех один — вот вся твоя душа».
Я: «Ну и прекрасно, синьор tenente, его ты, видно, и пристрелишь, но ты тогда уж целься хорошенько, потому что бздех, как известно, невидим…»
Я вспоминал этот разговор, опустив ноги в чистую прохладную воду горного ручья. Еще я взглянул в свое карманное зеркальце и подумал, что tenente Кальяччи сейчас наверняка не выглядит таким же довольным. Вдруг я услышал топот и гомон. Эти звуки становились все ближе: казалось, будто ко мне, оживленно беседуя, бежит толпа девчонок и мальчишек. Но это были овцы! Милые, добрые овцы пришли к ручью напиться воды. Целое стадо овец. В зеркальце я увидел у себя за спиной молодого человека — пастуха. Он словно оцепенел от страха и смотрел на меня, не отрываясь. Я медленно встаю, но он бежит со всех ног прочь. Я тоже бегу, но в противоположном направлении. Когда между нами было уже около ста шагов, мы снова остановились, еще раз оглянулись и опять бросились бежать в разные стороны. Больше мы никогда с ним не встречались, а жаль: он наверняка был милым человеком. Когда я еще раз посмотрел на себя в зеркало, мне стало понятно, почему он пустился наутек. Я выглядел как все убийцы сразу. Мое покрытое щетиной и потом лицо делало меня похожим одновременно на отце- и детоубийцу, а между тем в душе я питал исключительно добрые, мирные намерения! В густой рощице я нашел хорошее место для ночлега и улегся спать. Ближе к вечеру я начал спускаться в долину и вскоре понял, что в моем представлении она была гораздо ближе, чем в реальности. На первый взгляд все кажется таким близким, но идешь-то ты не по воздуху, а по земле! И она заставляет тебя подстраиваться под свои изгибы, у нее свои стежки-дорожки, а главное, свои окольные пути. В долину я пришел наутро следующего дня. На моем плане долину пересекала тонкая линия, но в жизни эта линия оказалась широкой бурной рекой, которую невозможно было перейти. Вокруг города Аосты я собирался сделать большой крюк: если ты в бегах, то тебе не стоит встречаться с людьми! Поэтому я прошагал еще один день вдоль реки, а потом еще один, но мост мне так и не встретился. Людей я, разумеется, избегал, пока все же однажды утром не спросил одиноко бредущего тщедушного крестьянина, как мне перейти эту реку. Он стал оживленно рассказывать о нынешних тяжелых временах и о том, что война все не кончается. От него я узнал, что дальше на запад эта река становится только шире и что в долине есть только один мост, который ведет прямо в город Аосту. Что ж, я так и думал. Остаток дня я провел неподалеку, а ночью начал медленно продвигаться в сторону города. Ближе к шести часам утра к реке стали подходить люди с козами, ослами, тележками, нагруженными овощами и бидонами с молоком. Я затесался между ними и перешел через мост. На той и другой его стороне стояли постовые, я напустил на себя беспечный вид и, проходя мимо, напевал себе под нос старую песенку, подслушанную мною в лагере у итальянцев: