На следующий день у австрийского консула — молодого, внушающего доверие господина с ухоженной светлой бородой — был прием. Пожилые господа, их молодые протеже, специально приглашенные чайные дамы — все они восхищались моей историей и хвалили меня за «патриотический поступок». Тут мне впервые стало ясно, что причина моего побега была как раз не в этом. Никогда я не думал о том, что, совершив побег, стану патриотом или героем. Я бежал, потому что рвался на свободу, но даже это уже чересчур напыщенное объяснение. Я бежал, потому что рвался обратно в театр. Или из-за неудовлетворенных сексуальных желаний, или из любопытства — просто чтобы посмотреть, можно ли оттуда сбежать. И самое главное, я бежал шутки ради, потому что совершить побег казалось невозможным. Но уж точно не из-за того, за что меня теперь превозносило это общество.
Тем же вечером консул пригласил меня в свой загородный дом и объяснил, что по законам вой-ны и международного права в Швейцарии меня должны интернировать. Просто так отправить меня домой он не может, но моя история имеет такое огромное значение, что он хочет дать мне дружеский совет: сегодня же ночью я должен тайком проникнуть в поезд с военными инвалидами, возвращающимися на родину по обмену, и, попав домой, рассказать там обо всем, что я видел и слышал в плену, на принудительных работах и во время побега. «Это, конечно, так, господин консул, — отвечал я ухоженной бороде, забыв о всякой дипломатии, — но лично для меня эта война закончилась и мне не хочется начинать ее сначала. Я хочу быть снова свободным и играть в театре». «Вы будете играть в театре, — отвечала мне дипломатическая русая борода, — но здесь вас интернируют, а это значит, вы снова будете пленным. Я выдам вам бумагу, и вы сможете сразу же покинуть военную службу». Хорошо, подумал я, только бы не оказаться снова в плену. Поздним вечером того же дня я прокрался в поезд с военными инвалидами, а утром мы уже приехали в австрийский приграничный городок Фрайберг в провинции Форарльберг. Встреча на родине! Здесь военных инвалидов высадили из поезда — в вокзальном ресторане для них был приготовлен торжественный прием. На том же вокзале, где их когда-то провожали с музыкой, теперь их выгружали беспомощными калеками. Кого-то заносили в зал на носилках. Молодые парни без ног, без рук, на самодельных костылях, кто-то с перевязанным глазом, кто-то в черных очках — идет, опираясь на хромого. Тетки из комитета, эти благотворительные гусыни, с восторженным видом встречают их лживыми патриотическими приветствиями. Трясущийся пожилой господин в генеральской форме старого образца, в которой он был похож на сапожника, нарядившегося генералом на бал-маскарад, — по его лицу было видно, что последние тридцать лет он проедает свою генеральскую пенсию в каком-нибудь теплом местечке, — принял поезд с грудой человеческих обрубков, и весь его облик отлично гармонировал с этими несчастными обломками людей, итогом работы дипломатов и поджигателей войны столетия. Этот старый господин был к тому же совершенно глухим, так что о своем прибытии мне пришлось орать ему прямо в ухо. Я сразу же протянул ему письмо от женевского консула о моем увольнении с военной службы и хотел уже ехать домой. Он прочитал письмо, неодобрительно покачал головой и сказал обиженно-плаксивым голосом, которому он к тому же постарался придать военную резкость, так что прозвучал он как злобное карканье: «С каких пор эти штатские указывают нам, военным, что делать?» — С этими словами он передал письмо адъютанту, который с идиотской улыбкой стоял рядом с нами, и приказал выписать мне проездной документ до места расположения моего запасного батальона.