«На родине, на родине тебя свиданье ждет!» В вокзальном ресторане продолжался банкет: жидкий суп со сладковатым плесневелым хлебом. Скудная еда, щедро сдобренная приветственными речами бургомистра, генерала и священника.
После этого я поехал через Вену в австрийскую Силезию в свое подразделение. В поезде солдаты с тяжелыми рюкзаками говорили о каких-то сделках. Вскоре я узнал, что в Вене голод: солдаты продавали на черном рынке продукты и так зарабатывали деньги. Поскольку на моем билете не стояло, когда мне следовало прибыть в свой запасной батальон, я присоединился к одной такой группе и поехал с ней на оккупированную территорию до Люблина, где мне дали два полных рюкзака шпика, которые я доставил в Вену. Здесь в Вене я пошел на прослушивания в театры. В одном театрике играли переложенного стихами Гольдони, «Мирандолину», а так как главный комик как раз заболел, мне дали его роль, и в тот же вечер я должен был играть вместо него. За час до спектакля была назначена репетиция, но никто из актеров не пришел. Когда начался спектакль, я вышел на сцену, увидел множество незнакомых лиц и запнулся на первой же фразе. Венские коллеги смеялись надо мной из-за кулис, публика смеялась вместе с ними. У меня потемнело в глазах, все это было как страшный сон — я сбежал со сцены, утешая себя тем, что у меня есть запасной батальон, где я могу скрыться от этих венских коллег.
Когда я прибыл в часть, обо мне уже все говорили. Меня вызвал к себе полковник, поздравил и с огромным интересом расспросил обо всем. В кон-це концов я был единственным солдатом в нашем полку, если не во всей австрийской армии, который сбежал из итальянского плена. На следующий день я должен был явиться к его адъютанту, капитану Вайгелю. Вайгель убеждал меня, что за свой храбрый поступок — побег через Альпы — я наверняка получу большую золотую медаль за отвагу. Хорошо еще и то, сказал он, что в запасном батальоне служит и мой полевой командир, капитан Черни, и завтра утром я должен был прибыть с рапортом в его роту. А сегодня вечером полковник приглашал меня в офицерский салон, где после ужина я должен был рассказывать о том, что пережил в плену и во время побега. Там я встретил своих товарищей, которые были вместе со мной в подразделении добровольцев-одногодок — они теперь были лейтенантами или обер-лейтенантами, имели награ-ды; другие мои товарищи погибли на поле боя, а кто-то остался в плену. После еды принесли мокко с коньяком, водку и пиво, и я начал свой рассказ. Я был возбужден от выпитого спиртного и многолюдного приема и без всякого стеснения, дипломатии и осторожности говорил о том, как нас взяли в плен, о жизни в лагере, о трениях между разны-ми национальностями и о чехах. Черни сконфуженно кашлял, торопливо пил стакан за стаканом и злобно на меня косился. Его маленькие острые глазки кололи меня, приплясывая как тогда, на фронте. В армии все знали о настроениях среди чехов, но никто об этом не говорил. Я позволил себе говорить и об этом, и говорил совершенно открыто. Злой, угрожающий взгляд Черни я выдержал: точно так же он смотрел, когда целился в меня из пистолета и грозил пристрелить; точно так же он смотрел, когда заставлял меня, больного с лихорадкой, вытягивать руки по швам и стоять по стойке «смирно», благодаря чему мой нарыв под мышкой лопнул. Я рассказал, как чешские офицеры, попав в плен, братались с итальянцами — те же самые чехи, которые до плена требовали от нас строжайшей дисциплины и придирались по любым мелочам. Мне было понятно, что борьба чешского народа — это справедливая борьба, но тут у меня были личные счеты с моим начальником, с моим мучителем, который совершенно ни за что унижал меня и угрожал застрелить. Мои слова хлестали по этому покрасневшему от неловкости и алкоголя лицу, каждая фраза была как пощечина. Затем я перешел к побегу. Голос личной мести стих, рассказ пошел веселее и имел большой успех. Все поздравляли меня, и мы еще долго сидели и пили до самого утра.