— Меня и соседа моего Ойкуменова, с которым за солью ходили. А потом войска КГБ подтянулись, батька что, он птица вольная, в степи подался, а я в город вернулся. Вот и вся одиссея, Иммануил Саулович. А с вами что стряслось?
— Пока ты в егланских степях бандитствовал, — сказал Каршон, — у нас тут ба-альшие изменения произошли. Любимцы с любителями окончательно расплевались, тут к власти и пришли эти, как они себя называют — иные. И знаете, Александр Александрович, ведь и в самом деле оказались иные. Прежние пытались власти видимость законности придать, а эти по чисто конкретным понятиям действуют. Правда, хватило у них ума от прежних институтов не избавляться. Армию сохранили, органы безопасности. Милицию, правда, разогнали, так ведь она и раньше себя особо не проявляла.
— Вы-то им, чем не угодили?
— Неверием, — сказал Каршон. — Трудно поверить в том, что у них есть какое-то будущее. Их это разозлило. Сильно разозлило. И потом, разве забыл? Мы же их ребят тогда постреляли! Помнишь, в белых шарфиках приходили?
— Наверное, это их больше неверия зацепило, — сказал Скрябин и признался: — Честно говоря, я вообще будущего не вижу. Кажется, дело идет к всеобщему концу. А народ, как водится, безмолвствует.
— А он всегда безмолвствовал, — сказал гость. — От его имени обычно говорили те, кто в наименьшей степени представлял этот самый народ. Как обычно, народ молчит, а эти кричат: народ хочет, народ желает свобод, народу необходимо… А народу одно нужно — чтобы сытно было, чтобы войны не было и чтобы по ночным улицам городов без опаски можно было ходить. А все остальное от лукавого. Ну, дали ему свободу выбора. Так из кого? А свобода слова у него всегда была, только что и напомнили — пользуйтесь!
— Так ведь раньше за это посадить могли, — сказал Скрябин.
— А свободы без ответственности не бывает, — хмыкнул Каршон.
— А как же с руководством литературным процессом? — поинтересовался Скрябин. — Накрылась идея?
— В целом мысль была перспективная. Союз писателей был бюрократической организацией. Мы пытались найти более гибкие решения. Похоже, слишком поздно спохватились. Негативные процессы уже стали необратимыми. Вы не возражаете, если я у вас побуду до утра?
— Да, господи, — Скрябин махнул рукой. — Мне-то что! Только если нас с вами вместе застукают, боюсь, участь ваша будет незавидной. У одной стенки стоять будем.
Каршон, держа стакан с чаем в руках, подошел к окну.
— Честно говоря, мне все это уже надоело, — не оборачиваясь, сказал он. — А стенка что? Стенка — это радикальное решение вопроса. Это перспективно.