— Ну как? — спросила муза поэта. — Нет, ты на меня так, Лютик, не смотри. Ты понимать должен, я ведь не просто так это барахло натянула, я же для маскировки в ней собираюсь идти. Нет, ну ты сам прикинь, как бы я выглядела, если бы в своем обычном одеянии туда пошла? А так я даже на ламию похожа, правда? — Нинель хихикнула и быстроногой козочкой запрыгала по комнате, демонстрируя Лютикову свои ноготки, которые из-за затраченного на них лака казались кровавыми.
— Лучше бы ты мне вдохновение навевала, — вздохнул Лютиков. — Нет у меня никакого настроения, стихи писать. Да и о тебе беспокоюсь. Это же авантюра настоящая! Ну сама посуди, что тебе с бесами делать? Сама ведь знаешь, какие они грубые. Не дай Бог, случится что, тебя ведь там и защитить некому будет!
Муза остановилась, склонила головку и внимательно оглядела поэта. Никогда она еще так не смотрела.
— Ой, Лютик, — сказала она. — Да ты и в самом деле волнуешься? Как интересно! У меня еще так никогда не было! Нет, все-таки здорово, что я на распределении именно тебя выбрала!
Она вдруг испуганно взмахнула ручками.
— Ой, я уже опаздываю. А билеты у него. Ты, Лютик, не волнуйся, все будет путем. Завтра прилечу и все тебе расскажу, честное слово! Ну, будь добреньким, Лютик, улыбнись! И обещай, что никому ничего не расскажешь, ладно? Сам понимаешь, запретов особых у нас на такие посещения нет, так ведь они и не поощряются!
Второй раз за вечер она чмокнула Лютикова в нос и, радостно хихикая, исчезла.
Некоторое время Лютиков упрямо заставлял себя сидеть за столом. Однако не писалось.
Из-под пера в изобилии сыпались различного рода завитушки, искусно нарисованные чертики, девичьи головки, при виде которых любой психоаналитик легко бы описал душевное состояние Лютикова как смятение и тревогу, отягощенные дикой ревностью.
Нет, вы ничего плохого не думайте. Влюбленность поэта в музу — дело в общем неплохое, его, если вдуматься, даже поощрять надо. Без чувства влюбленности даже неплохие поэты становятся иной раз на путь ремесленничества, строгают правильные вирши, от которых и душе теплее не становится, и разума не прибавляется. Эдуард Зарницкий почему над собой не поднялся? Почему он предпочел своей музе горячительное? Только потому, что никак не могла его муза стать объектом влюбленности. Впрочем, некоторые сомневались даже в самой способности Зарницкого кого-то любить. И правильно делали! Способность любить предполагает наличие у человека душевной щедрости, а откуда ей было взяться у Кроликова, пусть даже и взявшего себе горделивый псевдоним? Ему все жидо-масонские заговоры мнились, тут уж не до доброты и широты душевной!