Ваську я за дверь выставил, одежды ему не отдал, пусть голяком на другой край деревни добирается. Запер дверь, повернулся к Катерине: ну, голубушка, поизмывалась ты надо мной, теперь мой черед настал. Она, разумеется, голяком, достал я из угла банку с клеевой побелкой, на ремонт приготовленную, вылил ее на мою благоверную, да неверную… А потом вспорол перины да подушки и вывалял изменщицу в пуху. Обвалял как следует и голяком же на баз выкинул — иди, голуба, на все четыре стороны. Ага.
Катерина кинулась к сестре своей Лизавете, что на соседней улице жила. А куда ей еще кидаться, как не к родне? Лизавета дверь открыла, а на нее как бросится чудище пушистое да мягкое! Лизавета — брык на пол. Сердчишко не выдержало, ага. Тут на ее крик муж выскакивает. Видит, жена на полу лежит, а на ней чудище лохматое орет. Схватил мужик топор, обухом чудище огладил и бегом в милицию, рассказать о чудовище. Милиция быстро во всем разобралась, да что поделать — Катька моя с Лизаветой уж холодеть начали, а утром к Василию приехал, а тот в петельке покачивается. Ага.
До смерти мне за то ничего не было. Нет таких законов на земле, чтобы обманутые мужья страдали, ежели они и преступления никакого не совершили. Бабу в пуху обвалять — разве то преступление? Восстановление справедливости, ага!
Грешник помолчал немного, словно закончил тяжелую работу, опрокинул в широкий рот половину содержимого стакана и с неожиданной обидой продолжил:
— А тут со мной и разговаривать не стали. «Рок-н-ролл любишь?» — «Да какой еще рок-н-ролл?!» — «Ясно… Эротические стихи пишешь? Сексуальные романы сочиняешь?»
Какие там стихи! У меня вся жизнь сплошной эротический роман!
«Может, — говорят, — ты скульптурой обнаженной увлекаешься? Или, на худой конец, любительские порнофильмы снимаешь?» — «Да чем же, — говорю, — я их снимать-то мог? Может, и снял бы, если бы средства на камеру были!» — «Тогда, — говорят, — извиняй, твой ярус одиннадцатый, круг будет второй».
Кукую. А за что, спрашивается? Ну, облил клеем, ну, в пуху извалял… Так я же сам потом без перин исстрадался! Ты-то сам, в каком кругу обитаешь?
Неожиданный вопрос поставил Лютикова в тупик. Некоторое время он лихорадочно вспоминал Данте, которого почти не помнил, наконец, брякнул наугад:
— В шестом.
Грешник воззрился на него с неожиданным уважением:
— Выходит, диссидент?
Неизвестно, как Лютиков из этой ситуации выкрутился, но тут неожиданно к столу вернулась веселая муза Нинель.
При виде ее грешник ссутулился и весь как-то усох, неуловимо он скользнул от стола, даже выпивку свою оставил.