Так что «равви» в бабелевском тексте не ошибка и не описка — это проговорка, как в случае с Гулимов — Гумилов (см. главу X): в текст просочилось то, чем занята была голова писателя, и то, что он раскрывать не хотел.
Но все-таки раскрыл, потому что, когда за субботним столом:
«мы уселись все рядом — бесноватые, лжецы и ротозеи. В углу все еще стонали над молитвенниками плечистые евреи, похожие на рыбаков и на апостолов».
До того, как быть призванными Иисусом, двое из апостолов, Андрей и его брат Петр (Симон), были рыбаками. И отцом их тоже был рыбак — Иона. А город, где они родились, назывался Вифсаида, на иврите Бет-Цайда (лтх ггз) — «Дом рыбной ловли». И оттого, встретив братьев, Иисус сказал им: «Идите за Мной, и Я сделаю вас ловцами человеков» (Мф 4:19).
А рыба стала символом поклонения Христу. Так что сын рабби и есть Иисус Христос.
Отчего же сын рабби носит имя ненавистного Виленского Гаона Ильи?
Оттого, что это другой Илья.
Пророку Малахии Господь сказал:
«Вот, Я пошлю к вам Илию пророка перед наступлением дня Господня, великого и страшного. И он обратит сердца отцов к детям и сердца детей к отцам их, чтобы Я пришед не поразил земли проклятием» (Мал 4:5–6).
Именно поэтому —
«<…> Иисус спрашивал учеников Своих: за кого люди почитают Меня, Сына Человеческого?
Они сказали: одни за Иоанна Крестителя, другие за а иные за Иеремию, или за одного из пророков.
Он говорит им: а вы за кого почитаете Меня?
Симон же Петр, отвечая, сказал: Ты — Христос, Сын Бога Живаго» (Мф 16:13–16).
Но отец Ильи Браславского — рабби Моталэ — мертв! Как это согласуется с обоими Заветами?
Причина, видимо, в том, что Бабель читал и другие книги. Например, «Веселую науку (La gaya Scíenza)» Фридриха Ницше. А в ней Ницше открыл, что Бог умер («Gott ist starb») или мертв («Gott ist tot»). Обсуждению этого прозрения Ницше посвятил три отрывка — 125, 343 и 344.
В предпоследнем из них сказано:
«Величайшее из новых событий — что „Бог умер“ и что вера в христианского Бога>{275} стала чем-то не заслуживающим доверия — начинает уже бросать на Европу свои первые тени. По крайней мере, тем немногим, чьи глаза и подозрение в глазах достаточно сильны и зорки для этого зрелища, кажется, будто закатилось какое-то солнце, будто обернулось сомнением какое-то старое глубокое доверие: с каждым днем наш старый мир должен выглядеть для них все более закатывающимся. Более подозрительным, более чуждым, „более дряхлым“. Но в главном можно сказать: само событие слишком еще велико, слишком отдаленно, слишком недоступно восприятию большинства, чтобы и сами слухи о нем можно было считать уже