Скакал казак через долину,
Через маньчжурские края…
и т. д.
Занавес.
Пьесе более подходит название «В ожидании Марии», но не в названии суть. Эта отсутствующая фигура не порождает ни одного сценического эпизода.
Конечно, в пьесе и без Марии много всякого — действующих лиц, телесных и словесных движений… А действия нет. Все нити оборваны — смертью или молчанием. Иными словами, пьеса лишена фабулы, лишена настолько, что даже трудно сказать о чем она.
Первым это сказал Горький:
«Дорогой мой Бабель —
когда вы — в Сорренто — прочитали вашу пьесу, вами, вероятно, замечено было, что ничего толкового, определенного я не мог сказать о ней и по поводу ее.
Должно быть, тогда, также, как теперь, когда я сам прочитал рукопись пьесы, она меня удивила, но не взволновала. Не буду говорить о том, что это искусная работа и в ней мастерски даны очень тонкие, острые детали, но, в целом, пьеса — холодная, назначение ее неопределенно, цель автора — неуловима»>{319}.
Далее следуют конкретные замечания:
«Лично меня отталкивает она прежде всего Бодлеровым пристрастием к испорченному мясу. В ней, начиная с инвалидов, все люди протухли, скверно пахнут и почти все как бы заражены или порабощены воинствующей чувственностью.
Может быть, это — чувственность отчаяния людей, которые, погибая, стремятся оставить память о себе и как месть за себя пятна гнили на полу, на стенах.
Задача „большого“ искусства: показать людей во всей их сложности — дело психологов, или определенно отвратительными — дело критиков-реалистов, или даже вызвать уважение и симпатии к людям — романтизировать их.
Вы, по существу, кажетесь романтиком, но кажется, что вы почему-то не решаетесь быть таковым. Марией, которая участвует в пьесе лишь „эпистолярно“, и последним актом утверждается ваша склонность к романтизму, но выражена она фигурами, которые не кажутся удачными и даже позволяют думать, что они введены в пьесу как „уступка“ некоему требованию извне, а не как противопоставление, обоснованное автором эмоционально. Последний акт весь прикреплен к пьесе механически — вот каково впечатление. В нем действует исключительно разум, тогда как в первых ясно чувствуешь наличие интуиции. <…>
В пьесе вашей особенно не нравится мне Дымшиц, напоминающий Гржебина. Вы поставили его в позицию слишком приятную для юдофобов.
Все это сказано, вероятно, не очень вразумительно, а вывод я бы сделал такой: не ставьте эту пьесу в данном ее виде. Критика укажет вам, что пьеса не в тоне с действительностью, что все показанное отжило, да и не настолько типично, чтоб показывать его. И будет подчеркнут пяток реплик, которые дадут охочим людям право на политические умозаключения, враждебные лично вам»