Я прервал снова перешедшего на хозяйственные вопросы старосту, подняв руку.
- Скажи мне, Вилл, почему вы нам помогаете. Мы ведь все для вас одинаковые.
- Да как вы можете такое говорить, - староста не на шутку разволновался, - как можно этих с вами ровнять. Они-то кто - разбойники и убийцы. А наши-то как сражаются. К нам ведь раненых везут, видим мы, что они себя не жалеют, врага сюда не пуская. Их еще от околицы бабы по домам разбирают. Мы-то про вас то орков что знали? То, что охотники врали. А сейчас-то увидели, ну, когти, ну, зубы. Кожа темнее, так я осенью после страды темнее от загара любого орка буду. А мужики у вас справные, работящие. Порядок и закон знают.
- Ты про самок-то ничего не сказал.
Староста покосился в сторону кухни, где гремели посудой и переговаривались женщины его дома и, наклонившись ко мне поближе, прошептал.
- Девки ваши по хозяйству очень справные, молча пашут целыми днями, только тень им нужна, не любят солнца. Так они все ночью добирают. А так-то в работу въедливые страсть. Были бы не такими худыми, прям загляденье а не бабы получатся. А молчу, так это мои узнают, что других хвалил, со свету сживут.
- Спасибо тебе за добрые слова. Я тебя сейчас еще обрадую новой заботой. Через пять-семь дней подойдут больше двух сотен людей. Селяне, со скотиной. На постоянное поселение. Надо бы присмотреть места под их деревни. Они сами жить хотят, но по первому времени надо бы приютить. Не ко времени разговор, но война проходит и уходит, а жить надо дальше.
- Люди? Две сотни. Полоняне??
- Нет уже. С ними договор, как с вами. Им досталось больше вас. Война. Придут, сами расскажут.
- Да вот, наверное, люди от кочевников бежали, а здесь тоже война, - староста вдохнул и обреченно махнул рукою.
Купец. Болото.
Аааааааа!!!!
Боль накатила огромной волной, накрыв с головой. Купец ощутил свое тело, сразу все и целиком. Все свое избитое, воющее от боли тело. Оно, не слушая своего хозяина, взвыло и, скрипя зубами, стало дергаться, пытаясь уползти от этой боли в мрак гаснущего сознания.
Хрипло зарычав, Купец вцепился в краешек бытия и понимания того, что он жив и должен вернуться. Несколько рук держали его, кто-то что-то гулко говорил, слова отзывались в его голове звенящим эхом, то стихая, то обрушиваясь на его сознание с грохотом подземного обвала.
Он попытался открыть глаза и застонал от бессилия, веки, казалось, стали одним монолитом, на все его попытки только слабо подергиваясь. Как будто услышав его, чьи то руки стали помогать ему открыть глаза, на лицо полилась теплая вода, омывая лицо и даря ему мимолетное облегчение, притупляя боль.