Наконец, последний луч солнца угас, исчезнув за крышами Ивенотт-и-ратта. Орденский глашатай умолк и спрыгнул с помоста. К «чаше» в которой стоял Альвах вновь подошли помощники палача. Их было трое. В руках у каждого чадил длинный факел.
Альвах стиснул заломленные руки в кулаки. Это ненадолго помогло ему укрепиться. Хворост по краям чаши занялся неожиданно легко, охватывая сучья рядом с собой и подступая ближе. Однако бывший Инквизитор знал, что сухое было только для того, чтобы огонь не угас сразу. Уложенные вокруг столба дрова были полусырыми. Их будут долго ворочать, чтобы не дать «ведьме» сгореть быстро, приняв легкую смерть.
Мелкий сухой хворост по краям действительно прогорел так же быстро, как и занялся, оставив прочее медленно тлеть. Оставшийся огонь проедал себе дорогу к Альваху очень неспешно, вдоволь обдавая того и стоявших близко от «чаши» палачей густым вонючим дымом.
Роман опустил голову и теперь смотрел на пламя, которому требовалось еще некоторое время прежде, чем оно начнет поджаривать его ноги. Он думал и, против воли, представлял. Но не то, как вскоре будет корчиться в ленивых огненных языках, прикованный к разогревавшемуся железу, и слушать, как вместе с ним дергается и умирает плод Дагеддида. Альвах видел себя много ранее — юным и сильным продолжателем древнего, благородного романского рода. Вспоминал он тренировочный лагерь Легиона, куда прибыл на службу еще юнцом с едва пробивавшимися усами. И то, как начал осознавать свои ловкость и силу. Как был, в конце концов, назначен деканусом и отправлен вместе с его десятком в дальний приграничный гарнизон. Вспоминал он долгие недели обучения и службы, геттские бунты и их подавление, возвращение в Ром, братание с охотниками за нечистью и, наконец, карьеру в Ордене Инквизиции. Перед мысленным взором Альваха проносились мгновения его удачи и славы, гордости и удовольствия.
Пламя подступило ближе. Оно уже вырывалось из-под прогревшихся бревен, давая меньше дыма, но больше жара. Альвах невольно вжался в столб спиной, приотворачивая голову. Он уже чувствовал неприкрытым телом этот жар, который пока был терпимым. Больше всего доставалось выпуклому животу, который начинало подпекать. Роман инстинктивно попытался повернуться боком, но цепи держали крепко.
Меж тем, видения не покидали его. Альвах думал о своих прегрешениях, поневоле прикидывая, достаточно ли праведную жизнь вел он, чуждый всем порокам, кроме женолюбия. Перед его мысленным взором, задерживаясь лишь на миг-другой, проносились женские лица — десятки женских лиц. Отчего-то вспомнилось, что он никогда не брал силой, но зачастую пользовался своим положением для того, чтобы принудить. Вспомнились неверные жены, что находили короткую усладу в его объятиях, вольные девы, навек потерянные для добродетели и заветов Светлого, шлюхи, что отдавали свои тела за монеты, и арестованные ведьмы, готовые на все ради снисхождения. Последнее доставляло особенную муку и стыд. Альвах стиснул зубы, сильнее вжимаясь в столб, потому что жар уже пек, словно роман стоял рядом с печью, где плавили руду. Тогда, ранее, в другой жизни, временами на него находило ощущение неправильности и невольное раскаяние. И, бывало, он порывался принести покаяние и подчиниться обету безбрачия, дабы искупить свое неправедное поведение. Но медлил, небезосновательно полагая, что для исполнения жесткого обета у него попросту не хватит воли. Альвах был молод и все откладывал покаяние на потом, полагая, что времени у него еще будет достаточно.