Дао Евсея Козлова (Шутова) - страница 83
Пытался читать статью А. Белого в «Биржевых ведомостях» «О злободневном и вечном». Мудрец лукавый все валит в одну кучу, переряжает фараона Рамзеса в уличного полисмена, трясет пыльным тряпьем, то мантией, то пиджаком. Тут тебе и душевные глубины, и небо духа. А смысл, на мой взгляд, простой: у вас там – война, а у меня здесь – Египет, сфинкс и прогулка в горы, кафе и газета. И чтобы вам там не обидно было, что нет у вас прогулки и сфинкса вам не видать, и чтобы мне перед вами не стыдно было за мой послеполуденный кейф, высосу я из пальца, из подножного корма, из вулканической пыли, из вечных слов «культура», «космос», «сознание» эдакое нечто бессмысленно-звучное. Раздую переливающийся яркими боками пузырь. Не статья, а пустота в конфетной обертке.
Перелистываю Сутру о мудрости и глупости, книгу, что подсунул мне господин Лобсан. Пытаюсь читать «с легким сердцем», как он говорил мне, отбросив все сухие знания, вычерпанные из научных журналов, все от немецких профессоров полученные сентенции о буддизме и его вариациях, махаяне и проповеди Шакьямуни.
Авдотья Поликарповна кормит нас зайчатиной. Нынче она на рынке дешева, дешевле гусятины. Свинина в лавке с многочасовой очередью по тридцати девяти копеек за фунт, если достанется, а на рынке у спекулянтов – по рублю десяти копеек за фунт. А говядины и вовсе не достать. Кстати, заячье рагу, тушеное в темном пиве, с морковью и картошкой, – очень вкусно.
Птушка, милая моя Птушка, птица моя певчая прислала письмо: скоро приедут они с тетушкой наконец в город. Отъезд из имения через неделю, потом еще несколько дней в Москве, ну максимум – неделя, надо посетить знакомых, раз уж такая оказия, наведаться в галерею Третьякова, приобщиться к искусству, еще кое-какие надобности, и домой, домой! Как приедет, доберется до своей квартирки, даст знать мне. Сразу помчусь к ней. Не сказать, как я соскучился. Застыл весь. Вот получу от нее письмо, и сам готов расчирикаться весенним воробьем. А нет писем – стыну, становлюсь заскорузлым внутри, и мир под стать мне превращается в пустыню, заполненную лишь гудящим ветром, холодным и злым. Печальная юдоль. Но теперь все, закончилось мое ожидание, теперь она снова будет со мной, будет моей.
Вообще, жизнь наша здесь в городе превратилась в ожидание писем. Будто между письмами ничего и не происходит. Живем механически, не замечая самой жизни, ее движения. Кажемся себе тяжелыми, вжатыми в землю камнями. Не чувствуем, что несет нас живым потоком. А куда несет, даже не задумываемся.