Ленка росла девкой шустрой. С подружками не водилась, всё с ребятами. И на рыбалку бегала, и штабы на деревьях строила, и на велосипеде, от пропавшей без вести тётки оставшемся, гоняла. Вечно вся в синяках и ссадинах, грязная и оборванная с прогулки возвращалась. То подерётся с кем, то с дерева загремит. Один раз даже руку сломала, показывая пацанам, как ловко она сальто крутит, с сарая в сугроб прыгая.
Валентина только головой неодобрительно качала, да руки в стороны разводила, когда в школу за очередное разбитое стекло вызывали. Мол, а я что могу поделать? И в угол ставим, и беседы ведём. Отец, бывает, и вожжами к мягкому месту прикладывается. Да только без толку. Волина. Фамилии исстари не просто так давали. Должно быть, предки разбоем жили. А кровь никаким воспитанием не переменишь. Вот и терпим. Ждём. Повзрослеет, авось успокоится.
Директор возражал. Правда, не слишком настойчиво. Волиных знал прекрасно. И покойного деда Ленкиного помнил, дядьку Василия, балагура и пьяницу, мужика бесстрашного и отчаянного.
Ленка ж тем временем новое увлечение нашла. Повадилась на чердак, где хламу всякого за годы накопилось – целые горы. То таз расплющенный откопает, «богатырский» щит из него сделает, то керосинку – чуть избу тогда не спалила.
Вот тут-то и вспомнилась Валентину Васильевичу заветная вещица, в холстину завёрнутая, да как раз на чердаке и припрятанная. Взял он её однажды утром, пока жена с дочерью спали, да увёз на автобусе в город. В краеведческий музей хотел сдать. Даже объяснение придумал: «семейная реликвия». Да только до музея труба не добралась. В питейном заведении, куда Волин заглянул, сойдя с автобуса, чтоб выпить стаканчик винца, её и спёрли. Прислонил к стеночке возле столика, пока со встретившимся бывшим сослуживцем новостями делился, отвлёкся мыслями. А когда об инструменте вспомнил, его уж нет. И, вот удивительно, никто и не видел, как стащили. Даже буфетчица, чей острый глаз оброненный гривенник возле входной двери не пропустит.
Махнул тогда рукой Волин на пропажу, милицию звать не стал. Всё, что ни происходит, как известно, к лучшему. Бог дал – Бог взял. Главное, Ленке инструмента не видать как своих ушей. Беды не будет…
А оно вон как обернулось. Нашлась-таки проклятая труба. Но где?
И звука-то ещё извлечь у матери не вышло, Варя говорит, а давно забытая болезнь уж тут как тут.
Поверишь с такими совпадениями в семейное проклятье.
Нда…
* * *
Солнце скрылось за откуда ни возьмись набежавшими тучами. Некое подобие лодочки, вырезанное Варей, то тут, то там мелькало перед лицами расходящихся по домам гуляющих с неизменным: «Смотрите! Это я сама сделала!» Люди, кто лениво улыбался, кто отмахивался, проходили мимо без слов, и Волину чудилось, что они с внучкой попали совсем в другой мир, где больны абсолютно все. И никто не умеет говорить. Чёрная ж тоска, выпустившая свои острые когти, цеплялась за сердце всё сильнее, разрывая его, вытаскивала наружу воспоминания, а вместе с ними, что гораздо страшнее, отчаянье. И жуткую тревогу. За дочь. За внучек. За семью.