Она смотрела на меня во все глаза.
— Пока мы живем, нам кажется, что впереди целое будущее — огромное, необозримое, где мы успеем нагнать все, что упустили. На самом деле, что бы ты ни делал, смерть всегда положит тебя на лопатки. Ты можешь быть полон сил, энергии, идей, планов. Можешь быть гением, последней надеждой человечества или единственным кормильцем больной матери. Смерти нет до этого никакого дела. Она приходит и забирает у тебя все — планы, идеи, энергию. А у тех, кто это видит, остается ощущение большого обмана, чудовищной нелепицы. Зачем было все это — родовые муки матери, трудные первые шаги ребенка, мучительное избавление от шепелявости? Ты шепелявила в детстве? Я — да. И ты не представляешь, сколько сил и унижения мне стоило от этого избавиться. Помню, в первом классе мне из-за этого не разрешили выступать на новогоднем празднике, и я полдня ревела в школьной раздевалке… К чему это? Зачем был этот долгий и трудный путь лепки своей индивидуальности, которая курит определенный сорт сигарет, слушает джаз и мечтает изменить мир. Гений умирает, даже не успев родиться… Иногда мне кажется, что гений спит в каждом человеке. Просто не у всех хватает времени, чтобы его обнаружить и пробудить к жизни. Большинство просто не успевают почувствовать его присутствие в себе. Как ты, милая моя девочка, будешь относиться к жизни, когда поймешь, насколько это ненадежная и зыбкая почва? Только так, как относился Печорин, — со снисходительным цинизмом.
— Гении не умирают, — вдруг сказала Настя, довольно резко сказала, словно аксиому. — А Печорин просто был слишком слаб, чтобы признаться в собственной слабости.
— Ты делаешь из меня и Печорина парочку параноиков. — Я изобразила нарочитое возмущение.
Подошла маршрутка. Какая-то тетушка, с большим животом и сумкой не меньшего размера, попыталась оттеснить нас от дверей. Настя открыла дверь в кабину водителя. Мы забрались внутрь и всю дорогу до ее остановки продолжали спорить о Печорине, о жизненном опыте, о разнице между циничным и честным взглядом на жизнь.
Меня, признаться, все это не слишком волновало. Но мне нравилось смотреть, как Настя с возбужденным розовым лицом что-то говорит мне, а ее серые глаза при этом светятся, как две лампочки. Про бедного Илью мы больше не упоминали.
Вечером, уже лежа на диване под мурлыканье Ивасей, с виртуальным томиком Ремарка, я вдруг подумала, что сегодняшним разговором раз и навсегда испортила в Настиных глазах впечатление о себе. Эта мысль на несколько минут погрузила меня в сладкую меланхоличную грусть, похожую на сожаление о чем-то утраченном. А точнее — о необретенном.