— А мы? — влез в разговор Дронов.
— А мы поедем в отделение, — пояснил Шарун.
— Иван Николаевич, можно я с Костей?
Шарун немного подумал.
— Можно, — разрешил он. — Только без подвигов. На рожон зря не лезьте. Им человека угробить, как два пальца оплевать. Ну что, Васин, в отделение?
— Мне бы лучше здесь, — с сомнением отозвался участковый. И, чтобы его поняли правильно, пояснил: — Мне еще два трупа в морг везти.
Шарун проводил оперативников взглядом.
— Орлы, — позвал он. — Чуть не забыл. К восьми вечера надо быть в управлении. Начальство звонило.
— Опять общегородская, — с досадой сказал Дронов. — Надоело уже притоны чесать. В баню сходить некогда.
— Принять к исполнению, — приказал Шарун. — К восьми обоим быть как штык! Все ясно?
Дронову и Иванову было ясно все, поэтому они только кивнули.
Проводив их, Шарун отправился в отделение.
Возле отделения милиции на столбе висел громкоговоритель.
«…Войска фронта, несмотря на подавляющее превосходство противника в воздухе и танках, — вещал голос, — стойко удерживают свои позиции, лишь в отдельных пунктах на подступах к Сталинграду противнику удалось вклиниться в нашу оборону и прорваться танками в глубину. Наземные войска противника поддерживает до ста пятидесяти самолетов…»
В отличие от нескольких стариков, прислушивающихся к репродуктору, Шарун знал, что кроется за этими скупыми словами. Немцы шли на город, до их появления на улицах оставались считанные дни, а быть может, время уже шло на часы. Сейчас танковый молох германской армии дожевывал советских бойцов, пытающихся оказать сопротивление, и готовился к прыжку на Сталинград. В дубовых рощах Паньшино и Трехостровской гремели котелки и слышалась немецкая речь.
В такое время отсиживаться в тылу просто неприлично. Впрочем, была еще одна причина, по которой Ивану Николаевичу было лучше в армии. Бывший детдомовец, он свободнее чувствовал себя в коллективе. Он привык к тому, что его окружают люди, с которыми просто и хорошо, которые знают чувство локтя и поддержат в трудное время, не дадут скиснуть, струсить и проявить слабость. За месяцы войны он привык к четкому армейскому делению, к тому, что приказы не обсуждаются, в полку Шарун был, как патрон в обойме. Он уже немного отвык от вольной гражданской жизни, а иногда даже радовался тому, что не женат: не дай бог, убьют — плакать будет некому.
В отделении милиции за маленьким окошком, похожим на окно заводской кассы, сидел толстенький, суетливый сержант.
— Вы к кому? — поинтересовался он.
Шарун показал ему новенькое удостоверение.
— А-аа, — понимающе сказал дежурный. — Так нет никого, все на происшествии.