Сзади бешено взвыла сирена, запрыгали красно-синие огни.
Митрофанова опускает сумку на пол и сжимает ее лодыжками:
— Спокойно, спокойно.
У Кац дрожит подбородок; да, именно сейчас она и умрет от разрыва аорты, именно сейчас! Она притормаживает, подает вправо и глушит мотор.
Полицейский «Форд» останавливается чуть позади, вой сирены обрывается на полузвуке, эхо улетает в ночь. Резкий свет фар слепит, отражаясь в зеркале, их видно как на ладони, главное, не поворачиваться, не нервничать.
— Я щ-щас умру, — заикаясь, шепчет Кац, слышно, как клацают ее зубы.
Митрофанова шипит:
— Софочка, спокойно, спокойно. Не поворачивайся только! Спокойно!
Лицо Митрофановой горит, господи, лишь бы не инсульт, господи! У нее ж гипертония. Она пятками заталкивает сумку под сиденье:
— Все будет хорошо, Софочка, главное — спокойно. Я тебе обещаю! Ну, родная, собралась, вон он выходит.
Кац опустила стекло.
Он подходит, большой черный силуэт в белом свете фар, острый луч фонарика скачет по асфальту, останавливается. Видно всю полицейскую сбрую — стальные пряжки, рация с короткой резиновой антенной, массивный кольт в открытой кобуре, тугие патронташи, наручники. Наклоняется:
— Сержант Пэрри Райс, эн-вай-пи-ди.
У сержанта Пэрри Райса сильный южный акцент (скорее всего, Нью-Орлеан), очень много белых зубов и глянцевитая, как лакированное дерево, темно-коричневая кожа. Он чуть растерян и слегка разочарован — не ожидал увидеть двух белых леди в этом рыдване. Гнали как обдолбанные подростки, а тут на тебе! Скука, опять за все дежурство ничего стоящего.
Разглядывает карточку водительских прав, снова наклоняется — нет, не пахнет спиртным, да и какое к черту спиртное — пенсионерки! Хотя та, рыжая, еще ничего, вполне; у него была старушка до службы, в Билокси, черная, правда. Такие чудеса вытворяла, молодухам бы не грех подучиться!
Сержант улыбается Митрофановой, та жеманно поводит плечами, черт, вот ведь баба! — полька, что ли, хрен этих белых разберешь — все, как из одной коробки, — он вполне серьезно просит соблюдать правила и скоростной режим, лихо козыряет, и, посмеиваясь, идет к своему «Форду». Он чуть хромает, в детстве у него был полио, сейчас, правда, хромота почти незаметна.
Кац включает поворотник и тихо-тихо, будто на цыпочках, трогает машину с места.
Минут десять едут молча. На Таймс Сквер попадают в пробку. Кац все это время недовольно шмыгает носом и беззвучно шевелит губами. Наконец ее прорывает:
— Или ты, Митрофанова, совсем уже очумела! Это ж полицейский! У нее, у дуры, наган в трусах, под жопой деньги уворованные, а она, шалашовка, глазки сидит строит. Нет, вы только поглядите на эту профурсетку — блузку рассупонила, лифчик видать, тьфу! Это ж кому только рассказать! О-о-ох, божешмой, связалась с нимфоманкой-пескоструйщицей, ни стыда, ни совести! Ведь пацан совсем, Кольке твоему ровесник!