— Вот все, что сохранилось от дневника твоей мамы, — сказал он, подсаживаясь к ней на скамеечку и протягивая вырученную рукопись.
— Как, все? А остальное?
— Остальное эти варвары просто уничтожили, за исключением, разумеется, обложки, ради которой они и выторговали дневник у Полипчуков.
— Но ведь это… это… — не смогла найти слов от негодования и отчаяния Огги. — Сейчас я пойду туда и…
— Не надо, Огги. Я сделал все возможное. Других страниц не вернуть. Пойдем отсюда. Поезд отходит через полтора часа. Зачем нам оставаться здесь еще на сутки. А надо еще проститься и поблагодарить твоих знакомых, тетку Ганну, Марию. Пойдем, Огги!
— Да, пойдем, пожалуй, только… О каком поезде ты говоришь, о том, на котором поедешь ты?
— О том, на котором поедем мы.
— Как — мы? Я же говорила тебе… Разве ты забыл?
— Я помню все. Но мы условились, что примем окончательное решение лишь после того, как познакомимся с содержанием дневника. А на это, как я понимаю, понадобится время?
— Да, с ходу это не прочесть, некоторые фразы даются мне с трудом, — созналась Огги, просматривая рукописный текст, — я училась нашей грамоте совсем ребенком, а почерк у мамы был, видимо, далеко не каллиграфическим. Так что, действительно, понадобится время…
— Вот на это время я приглашаю тебя к гости к нам с мамой. А там видно будет.
— Ой, не знаю, что и сказать тебе, Кирюша.
— И правильно, лучше ничего не говорить. Мы еще успеем наговориться там, дома. А поезд ждать не будет. К тому же надо бы все-таки навестить до отъезда хотя бы Марию-библиотекаршу: она так много сделала, чтобы я смог найти тебя. Это здесь неподалеку, в машиностроительном ПТУ.
— Хорошо. Только зайди к ней один. Так будет лучше. А я тем временем пройдусь по магазинам, куплю кое-что на дорогу. Через час встретимся на вокзале.
Мария Григорьева была, как всегда, за своим столом, в читальном зале и, увидев его, быстро встала, пошла навстречу:
— Ой, Кирилл! Вы? Ну, что, как? Разыскали своего двойника, встретились с его дочерью?
— Да, спасибо вам большое. Нашел всех. Только… Опоздал немного. Всего на насколько дней опоздал. Умер тот человек неделю назад. А на другой день умер и приютивший его пасечник.
— Боже, какое несчастье! Столько смертей сразу. Вчера забегала ко мне подруга из Прибрежного и сказала, что там у них тоже покойник. Я не знаю, слышали ли вы об одном горемыке Афоне…
— Что?! Умер Афанасий Болдин?!
— Да, наложил на себя руки, говорят. А вы, значит, знали его?
Кирилл лишь закрыл лицо руками и молча опустился на стул. Умер Афоня… Покойный, конечно, не оставил никакого письма или записки. Но Кирилл знал, что заставило несчастного покончить с собой. Все последнее время он жил одним — надеждой отомстить за исковерканную жизнь. И он, Кирилл, отнял у него эту надежду. Что из того, что иначе он поступить не мог, что из того, что он, может быть, спас жизни сотен других людей. У каждого человека одна жизнь. Ее не заменишь тысячами других. Жизнь у Афони отнял он, Кирилл. И как бы ни оправдывали его все, казалось бы, не зависящие от него обстоятельства, сам он не мог оправдать себя никакими доводами рассудка. А надо было еще сказать об этом Огги, сказать, несмотря на то, что после этого она определенно отстранится от него навсегда.