— Опять — «что делать?» Да поймите, никто и не посягает на ваше богатство! Говорю, позвольте мне только сфотографировать текст дневника. И владейте им, сколько вашей душе угодно. Ну что он, убудет от фотографирования?
— Так-то оно так, да… Не знаю уж, как вам и сказать. Книжки-то уж нет, одни корочки остались…
— Как, одни корочки?!
— Ну, сами посудите, книжка-то толстая была, как ее прятать. Вот мы и вырвали большую часть страниц, оставили самую малость, чтобы только золото не терлось.
— А где они, эти вырванные страницы?
— Выбросили, наверное, я уж и не помню. Кто бы мог подумать…
— Ну, хоть те листы, что остались, можете вы мне показать?
— Зачем показать, забирайте их совсем, все до единого. Только корочки мне оставьте.
— Эх, Аграфена Никитична, что вы наделали! Ну да что теперь об этом… Давайте, что осталось.
— Сейчас, посидите минутку. Только… А вы вправду не затребуете у меня этих корочек и никому не скажете о них?
— Клянусь вам, Аграфена Никитична!
— Тогда уж и расписочку Бурякова оставьте мне.
— Отдам и расписку.
— А как же магнитофонная запись? Вы бы и ее уничтожили.
— Уничтожу прямо при вас.
— Тогда я сейчас…
Званцева вышла в соседнюю комнату и через несколько минут вынесла стопку плотных глянцевитых листов, убористо покрытых знакомым Кириллу шрифтом.
— Вот, все, что осталось.
— Ну, что же… Только скажите, это начало или конец дневника?
— Конец. Самые последние странички.
— Ладно хоть так, — внутренне порадовался Кирилл. — Конец нам важнее. Ну, вот вам расписка, вот пленка с записью. И, если можно, еще один вопрос: а тот аппарат с останками несчастной женщины, который, как говорят, на глазах у покойного Бурякова погрузился на дно моря… Вы не смогли бы хоть примерно сказать, где он это видел?
Она покачала головой, вздохнула:
— Нет, не смогу. Все это мог сказать только Сидор Петрович, царство ему небесное. Я, правда, слышала от него, шар тот в хорошую погоду можно прямо сквозь воду видеть. Да где там… Мы со вторым моим муженьком, признаюсь вам, попробовали однажды поискать его, всю бухту исколесили на лодке вдоль и поперек — нигде ничего! Я даже сомневаюсь теперь, в бухте ли он в то утро рыбачил, может быть, совсем в другом месте это было: берег-то длинный. Да и сколько времени с той поры прошло! Могло занести эту посудину илом, могло волной разбить…
— Да, конечно… Прощайте, Аграфена Никитична.
— Прощайте, мил человек. Не серчайте, если что не так. Ведь всякий бы на моем месте…
— Ну, положим, далеко не всякий. Да что говорить… Спасибо и на этом. — Он бережно свернул в трубку упруго шелестящие листы и, выйдя из пропахшей нафталином комнаты, поспешил к ожидавшей его Огги.