— Хеллоу, руска Машка, покупайт?
Петр почувствовал, как руки наливаются знакомой, бешенной силой, и с сожалением посмотрел на них: ничего не выйдет, даже кулаки не сжать. Подойти бы к этому длинному, левой повернуть к себе, а правой с размаху по харе, по лошадиным зубам, так, чтобы пластом растянулся на мостовой, обливаясь кровью: вот тебе «руска Машка», сволочь! Наш народ насмерть стоит, а ты барахольничаешь?
— Что, молодой человек, любуетесь? — остановился рядом с Иглиным худощавый старик в потрепанном коричневом пальто, в донельзя разношенных ботинках. — Интересное зрелище, поучительное: как придет в Архангельск их караван, так сразу здесь второй фронт открывают.
— Какого же черта милиция смотрит? — угрюмо ответил Петр. — Замести бы их всех сразу, отобрать барахло, и точка.
— Нельзя! — старик сверкнул насмешливо-злыми глазами. — Если вот я понесу свою пайковую буханку хлеба на молоко для внучки променять, тогда, само собой, «точка». А их нельзя: союзники, единение наций в борьбе с общим врагом! Знали бы вы, что здесь по вечерам делается. Молодой женщине, девушке лучше не появляться: за пару чулок, за банку консервов хотят купить. А не соглашается, могут и силой на ближайший пустырь уволочь. Одним словом — второй фронт!
Старик еще раз глянул на Иглина, почувствовал понял его состояние и без насмешки, по-отцовски озабоченно посоветовал:
— Уходи ты отсюда, моряк. Не твоими глазами смотреть на все это. Не выдержишь, сорвешься, и уж тебе-то обязательно точка!
Петр молча кивнул, медленно, тяжело зашагал по набережной, к порту. Вспомнился недавний фронт, друзья из морской пехоты: и те, что гонят сейчас фашистов дальше и дальше на запад, к Днепру, и те, которым уже никогда не подняться, не встать из наспех присыпанных братских могил. Неужели и они смогли бы вот так торговать — не барахлом, не консервами, а человеческой совестью своей, когда мы придем на чужую землю? Неужели и он стал бы вот так вытанцовывать посередине улицы чужого, все равно какого, города, размахивая парой сверхмодных дамских туфель?
Скрипнул зубами: «Я бы такого, из наших, даже если вся грудь в орденах, — из автомата!» Выплюнул на мостовую кровь из прокушенной губы: «Мы на себя старались отвлечь „юнкерсы“, когда те шли бомбить их караван. Яшка погиб, спасая судно. Яшка! А эти сволочи не барахло, — жизнь Якова Ушеренко распродают по кусочкам!»
Так и добрел до сквера, что против порта, все больше и больше наливаясь, туманящей мозг яростью. Свернул в первую же тенистую аллейку, опустился на первую же скамью, думая все о том же и не видя, не слыша ничего вокруг. Долго сидел, а мог бы просидеть и до ночи, если б не дошел до его сознания чей-то взволнованный, гневный, вот-вот позовущий на помощь голос: