— Ты о Варакине расскажи, — чуть пошире раскрыв глаза, вставил Таратин.
Глотов улыбнулся, отложил линейку, опустился в кресло за столом.
— Вот-вот, Варакин и есть один из таких «очевидцев». Дней пять назад получаю от него радиограмму: на траверзе Орловского маяка обнаружена дрейфующая мина! Чем, думаю, черт не шутит, а вдруг и подбросили господа фашисты какую-нибудь пакость? Связался с военным командованием, послали они туда два тральщика — нет никаких мин. Что за оказия? Вернулся вчера Варакин в порт, я его к себе: «Выкладывай, в чем дело». Мнется Семен Васильевич, ежится. Насилу добился толку. И что вы думаете? Мина, да еще какая! Шли они, оказывается, ночью, и вдруг впередсмотрящий на полубаке как заорет:
— Прямо по носу мина!
Варакин бинокль к глазам, и — точно: блестит, покачивается на волнах, проклятая! На судне — полный назад, руль лево до отказа, да где там: вот-вот кормой стукнется…
— И стукнулись? — сдавленно вырвалось у Ведерникова.
— Нет. — Глотов с усмешкой покосился на него, — не стукнулись. Испугалась, как видно, эта самая «мина» столкновения с судном. А точнее — несло течением корягу, вывороченную где-то с корнями, а на коряге тюлень пристроился отдохнуть, да и задремал. Лежит, поблескивает мокрой спиной, вокруг него корни дерева словно рогульки-ударники торчат… С перепугу не то еще могло показаться…
Последние слова его утонули в дружном хохоте моряков. Не смеялся только сам Василий Васильевич. Нахмурился, нетерпеливо забарабанил пальцами по ручке кресла и, когда установилась тишина, сказал резко, почти сердито:
— Смех — смехом, а выводы для себя из этого случая должен каждый сделать. Суть не в страхе, которого хлебнули Варакин и его люди, не в их ошибке, а в том, что слишком поздно заметили они эту самую «мину», чуть не наткнулись на нее с полного хода. Что это, как не беспечность, не притупление бдительности? Ведь пароход могли погубить, па-ро-ход! А представьте, что судно везет на фронт боеприпасы и снаряжение для нашей армии, сдерживающей натиск врага, что тогда?
Глотов не усидел, опять поднялся и, взмахами руки подчеркивая каждую фразу, продолжал:
— Если в мирное время вместе с судном нередко погибала некоторая часть его команды, то теперь и судну конец, и всему экипажу, и на фронте прорыв, огромный урон, если хотите — поражение по нашей вине! Не доставили мы боеприпасы, потопили их вместе с кораблем, — чем прикажете бить врага? Отсюда и лишние, совершенно ненужные, неоправданные жертвы и, объективно говоря, помощь противнику… Надо крепко запомнить товарищи, раз и до самой нашей победы зарубить себе на носу: сейчас у нас нет торгового флота, весь флот — военный, боевой, вплоть до самого маленького портового буксира. Понятно? Ничего, что на наших судах гражданские, а не военные экипажи. Все равно мы воюем, и не в пятом, не во втором, а в самом первом эшелоне, на передовой линии. Мы питаем и боевые корабли, и военно-морские базы, и армию на берегу, — мы! И коль так, то и службу должны нести по-военному, по-боевому: приказано — хоть умри, а выполни приказ. У кого есть вопросы? Борис Михайлович, у вас?