Война… Разве нужна она Глотову, или Бурмакину, или Алешке Маркевичу, который и жизни-то по-настоящему не видал? У каждого из них были недавно свои цели, свои стремления, а сегодня — нет, сегодня у всех, у всего народа только одна цель, одна-единственная: война во имя победы, во имя жизни. Враг продолжает неотвратимо ползти по нашей земле все дальше и дальше на восток, но — будет остановлен! А потом покатится, побежит назад. Это, может, не очень скоро, но — будет!
Василий Васильевич вздрогнул, очнулся от дум, почувствовав на своих плечах руки Алексея. Но не обернулся к нему, не сказал ни слова, а продолжал стоять, глядя на озаренную солнцем реку, словно не хотел, чтобы друг увидал в его глазах всю глубину накопившейся горечи и душевной боли.
— О чем? — спросил Маркевич, поняв и почувствовав эту боль. И Глотов тоже ответил ему тихо-тихо, словно одним дыханием роизнося не слова, а мысли свои:
— О тебе, Алеша… О Саарове, обо всех… Эх, как хочется дожить до нашей победы! А если и суждено умереть, так не раньше, чем в день ее…
Всю дорогу до маленького домика на Новгородском проспекте они прошли почти молча, лишь изредка обмениваясь случайными, малозначащими фразами. Настроение охватившее обоих там, возле распахнутого окна, все еще не покидало ни Глотова, ни Алексея, и они как бы боялись спугнуть его ненужным, лишь бы не молчать, разговором. Только однажды Василий Васильевич осторожно спросил:
— Дома как? Жена, дочь…
Но и это Маркевич не принял, попросил, опустив глаза:
— Не надо, Васильич. Даже о дочери не надо…
— Далеко же зашло у тебя, — с ноткой то ли горечи, то ли сочувствия произнес Глотов и опять умолк. И только когда остановились возле калитки в зеленом заборе, он обнял Алексея за плечи, посмотрел ему в глаза и сказал: — Иди, Алеша. Иди на судно, твое место там. Будет трудно — а трудно станет сразу, как только выйдете в море, помни: я верю в тебя.
По узким деревянным мосткам, по ту сторону калитки, простучали тяжелые шаги, скрипнула входная дверь, и сразу наступила глубокая, как сон, тишина. А Маркевич все еще стоял, потрясенный и этим порывистым, взволнованным прощанием Глотова, и внезапным уходом его, похожим на бегство. Очень медленно, очень смутно доходил до него смысл этого прощания. «Да полно, не ошибаюсь ли я? В самом ли деле Василий Васильевич прощался так, будто не надеется на новую нашу встречу?..»
Но, ни додумать, ни осмыслить не успел: за забором, во дворе, опять отчетливо и знакомо скрипнула дверь. Почему-то испугавшись, что на улицу вот-вот выйдет Глотов и застанет его здесь, Алексей шагнул прочь, но тотчас прирос к месту, остановленный голосом Степаниды Даниловны.