И когда пожар, наконец, угас, когда измотанные люди начали разбредаться в разные стороны от груды черных, все еще дымящихся бревен, оставшихся на месте сгоревшего дома, Алексей с удивлением обнаружил, что в небе нет больше одного разрыва зенитных снарядов, не слышно гула самолетов, не видно разноцветных пунктиров трассирующих пулеметных очередей.
С трудом переставляя словно налитые свинцом ноги, только сейчас почувствовав, как дрожит все тело в промокшей насквозь одежде, он медленно побрел прочь от пожарища. Куда? Не все ли равно. Ведь главное уже позади, главное — не видно ни одного зарева над Архангельском, и теперь только бы лечь, только бы вытянуться во весь рост и хоть на несколько минут закрыть пылающими от ожогов веками воспаленные, изъеденные горьким дымом глаза.
Не отдавая себе отчета, куда он идет, Алексей добрел до подъезда знакомого дома и начал медленно подниматься на второй этаж. Добрался до двери, нажал распухшим пальцем на кнопку звонка, но дверь не открылась, как бывало, сразу, и пришлось несколько раз ударять в нее ногой.
— Кто там? — послышался тоненький и до боли родной голосок. — Бабушка, ты?
— Дочура, открой, — отозвался Маркевич и сам не узнал своего голоса, до того охрипшим, чужим показался он. — Открывай, лапушка. Это я…
Дверь распахнулась, и хрупкое тельце дочери забилось, затрепетало на груди у Маркевича.
— Папочка, родненький, — захлебывалась в рыданиях девочка, — как я тебя ждала, как я звала тебя, папуля!
— Тише, тише, солнышко, — внося ее в комнату, попытался успокоить Алексей. — Я же услышал, что ты зовешь и пришел. Видишь? Я пришел. Ты разве одна дома?
— С дедушкой, — Глорочка соскользнула, наконец, на пол. — Дедушка больной, не может ходить, а мама и бабушка во дворе, в убежище… Пойдем скорее, дедушка тоже давно ждет тебя…
Она схватила его за руку, и он чуть не вскрикнул от боли, вызванной прикосновением детских пальцев.
Старый профессор лежал на диване, до подбородка укутанный толстым клетчатым пледом. Рядом, на стуле горела керосиновая лампа, и свет ее неярко озарял его лицо. Невецкий не поднялся, не шевельнул головой, и лишь в глазах его, глубоко провалившихся в окруженные тенями глазницы, вспыхнула радость.
— Эм-м… — попытался что-то произнести больной непослушными, почти бесцветными губами. — Ао… ша…
Маркевич с недоумением взглянул на дочь: что случилось? Почему он так странно говорит? Девочка поняла этот взгляд, торопливо объяснила:
— Он не может разговаривать. И ходить не может. Давно уже. Только правой рукой чуточку двигает. Правда, дедуся?