Кажется, дом покачнулся, до того ощутимо вздрогнула земля под ногами от взрыва первой фугасной бомбы, но и теперь Маркевич не сделал ни шагу. Впился ногтями в ладони рук, сжал зубы так, что челюсти заныли, и продолжал стоять, и смотреть, и слушать. Стало вдруг так светло, как бывает только в самый солнечный день, и тот же женский голос, недавно предупредивший о приближении бомбардировщиков, закричал громко, в надрывом, со смертной тоской:
— Горит! Вся Свобода в огне! Они же весь город сожгут!
— Цыц! — обрубил его мужской. — А ну, кто со мной, пожары тушить. Бегом!
«Свобода? — обдало Алексея горячей волной испуга. — Там же Глорочка!»
Он выскочил из-под арки и, обгоняя спешащих людей, помчался по тротуару. Близкий вой фугаски не остановил его, а погнал еще быстрее. То впереди, то за спиной взвизгивали осколки зенитных снарядов, но он не слышал их. Он все летел и летел, задыхаясь от нетерпения, от страха за дочь. Вот и Новгородский проспект, вот и знакомая до каждой доски в своих заборах улица Свободы. Здесь было даже светлее, чем в солнечный день, настолько ярко и ослепительно пылали сразу три дома, а вокруг них, крича и перекликаясь, суетились черные на фоне огня фигуры людей, направляя в бушующее пламя сверкающие, как ножи, струи воды из брандспойтов.
Маркевич остановился, на секунду зажмурил глаза, ослепленный пожирающей яростью огня, и с трудом перевел дыхание. Горели другие дома, не тот, где могла находиться сейчас Глорочка. Стало чуточку легче, словно разжались клещи, все время сжимавшие сердце. Но вместе с облегчением его охватила лютая, ни разу не испытанная до того ненависть к пламени, пожирающему дома, и к тем, кто возжег это пламя. Крикнув что-то непонятное самому себе, Алексей бросился к ближайшему пожару, в толпу, окружавшую дом.
Вместе со всеми ор до рези в плечах качал и качал тяжелое коромысло ручного насоса. Вместе с другими растаскивал баграми пылающие бревна сруба. Изменивший направление ветер понес искры и раскаленные угольки в сторону соседнего, нетронутого огнем дома, и Алексей схватил брандспойт, перебросил его через плечо, начал карабкаться по крутой лестнице на крышу, волоча за собой неподатливый брезентовый рукав. Он давно потерял фуражку, но не заметил этого. Китель несколько раз принимался тлеть на плечах, на груди, и, гася огонь, Алексей с головы до ног обливал себя из брандспойта ледяною водой. Кожа на лице и на кистях рук саднила, ныла от ожогов, но и этого он не чувствовал, не замечал. Пожар был для него в эти минуты, а может, в эти часы как бы личным врагом, он намертво сцепился с ним в ожесточенной схватке и знал, что не уйдет отсюда до тех пор, пока не убьет огня.