Штурман Лагутин заметил эту озабоченность, спросил:
— Что ты, молодец, не весел, что ты голову повесил?
Симаков не ответил, лишь плечами повел, будто зябкой струей сквозняка потянуло откуда-то, и опять бросил быстрый взгляд на дверь. А когда в дверях появилась высокая, тощая и нескладная фигура корабельного радиста Горелова, он всем телом подался к нему навстречу, громко брякнув вилкой о край тарелки.
— Ну?
Длинное хмурое лицо радиста не изменило выражения.
— Ничего, — односложно ответил он, присаживаясь к столу, и это слово, понятное только ему и старшему механику, заставило Григория Никаноровича сосредоточиться ще больше, совсем уйти в себя. Всем своим видом он как бы просил соседей по столу не трогать его, не спрашивать ни о чем, оставить наедине со своими, как видно невеселыми мыслями.
Атмосфера в кают-компании начала сгущаться. Лагутину первому она стала невмоготу, и, кое-как закончив ужин, он выскользнул в коридор. Ушел и третий штурман, и второй механик. А Симаков и не заметил их исчезновения. Маркевич с тревогой посматривал то на него, то на радиста: что это с ними случилось? Никогда еще, ни разу за почти двухлетнюю совместную службу на «Коммунаре» не видел он Никанорыча в таком напряженном состоянии, в таком подавленном ожидании чего-то грозного, быть может, непоправимо ужасного, как сейчас. Вдруг вспомнилось, что и все последние дни Симаков был каким-то странным, рассеянно-сосредоточенным, будто мысленно находился далеко-далеко от судна. Не случилось ли у него что-нибудь? Не ожидает ли какого-нибудь страшного известия из дома? Пожалуй так, иначе к чему бы этот загадочный разговор с радистом. Вот и сейчас…
— Иди, — сказал Симаков радисту, — я загляну позднее.
Маркевич тоже хотел уйти, но Григорий Никанорович попросил:
— Посиди, Алексей. Поговорить надо. Пойдем на диван, покурим…
Он подождал пока штурман перебрался на диван, выключил свет и опустился рядом. Темнотой в кают-компании он, видимо, хотел скрыть тревогу в своих глазах и выражение острой боли на иссеченном морщинами лице.
Алексей молчал, не решаясь спрашивать ни о чем, и механик спросил сам:
— Ты сегодня газеты читал?
— Нет.
— А вчера?
— Когда мне читать? Сам знаешь…
— Верно. И брешут они, газеты ихние. Не поймешь, где правда, где треп. А все же…
— Что? — голос Маркевича прозвучал так, словно кто-то схватил его в темноте за горло. — Что случилось, Никанорыч? Не томи!
— Видишь ли, Алексей, — голос Симакова, наоборот, зазвучал тверже, раздумчивее, — дело в том, что под Москвой сейчас очень тяжело. Прут, сволочи не считаясь с потерями. Вчера хвастались, что кремлевские башни в бинокль видят. А сегодня…