Сколько Андрей Андреевич был без сознания, он не помнил, очнулся, приоткрыл глаза и подумал: «наверно, я в больнице, но почему все так кругом расплывчато… Меня прооперировали? Голова очень болит!». Он попытался вспомнить, что с ним произошло — вышел из дома, подошел к наземному пешеходному переходу, затем удар и провал в темноту. Что со зрением, неужели окончательно накрылось? И кто так громко молится, поминая святых угодников — впечатление, что молитва раздается прямо в голове…
— Маменька, Сашенька очнулся и открыл глаза! Генрих, иди же сюда! Братец, где ты?
Что со мной, какой Сашенька, маменька и братец с Генрихом. В палате телевизор, что ли орет, — подумал я. В ответ в голове раздалось: «О, Боже, опять…»
Я поднял руку к глазам, но с трудом мог увидеть свои пальцы, тогда кто — то нацепил мне на нос очки и я увидел худую некрасивую женщину, лет тридцати пяти, с серыми внимательными глазами на вытянутом лице, волосы на голове ее были забраны в какой — то узел или пучок с гребнем, одета она была в глухое серое платье со стоячим воротником и мелкими пуговицами на нем. К ней подошел мужчина, которому можно было дать около сорока лет, с длинными светлыми прямыми волосами, в очках. На нем бы длинный пиджак, кажется, его называют сюртук. Мужчина обратился ко мне с вопросами, как я себя чувствую, могу ли я говорить и что у меня болит, причем, говорил он по — немецки, но я все понимал. В ответ, опять — таки, прямо в голове, раздалось:
— Дядюшка Генрих, у меня очень болит голова, говорить я могу, но мне тяжело это делать. А где маменька?
— Я здесь, сыночек мой ненаглядный, — в комнату вбежала женщина, которая принялась меня целовать и обнимать.
— Генрих, что же вы стоите столбом! — заговорила на повышенных тонах вошедшая женщина, обращаясь к свтловолосому Генриху, — Позовите доктора, он велел сразу послать за ним коляску, когда Сашенька очнется.
— Сей момент, Мария Владиславовна! — ответил Генрих и рысцой понесся вон.
— Братец, прости меня! — в комнате появился здоровенный парень в чем — то таком, что мне напомнило слова «кафтан» и «поддевка», в общем, так купцов изображают в пьесах Островского.
— Ах, Иван, молись, чтобы Сашенька выздоровел, не тревожь его, — одернула маменька здоровяка, сунувшегося было ко мне.
Тут я опять услышал тихий голос внутри головы: «Дайте мне отдохнуть, пожалуйста». И свет опять померк. Вот тебе и да! Прямо какая — то пьеса из дореволюционной жизни… Но причем здесь я? Тут я опять почувствовал, что кто — то молится внутри головы: «Господи, спаси и сохрани, спаси и сохрани раба своего Александра!».