Что бы это могло быть? За что они сражались? Против чего – было ясно: против фанатичных рабовладельческих реакционеров, которые хотели, чтобы мир топтался на том же месте, что и при династиях Тан или Сун – абсурдно отсталых и кровавых религиозных фанатиках-убийцах без угрызений совести, которые рвались в бой, свихнувшись на опиуме и древних слепых верованиях. Против всего этого, конечно, но за что? Бай решил для себя, что китайцы сражаются за… ясность, или за то, что ещё можно назвать противоположностью религии. За человечество. Сострадание. За буддизм, даосизм и конфуцианство – тройственную нить, которая так хорошо описывает отношения с миром (религия без бога, но с миром) и с некоторыми другими потенциальными сферами реальности, ментальными сферами и самой пустотой, но без бога, без пастыря, брызжущего слюной, строгого сумасшедшего старого патриарха, зато, скорее, с бесчисленными бессмертными духами в огромной мозаике царств и существ, включая людей и множество других разумных существ, ведь всё живое свято, священно, часть божества, ибо да, Бог существовал, если под этим подразумевать трансцендентную универсальную самосознающую сущность, которая была самой реальностью, космосом, включавшим всё: человеческие идеи, математические формы и отношения. Эта идея сама по себе была Богом и вызывала что-то близкое к поклонению, проявляясь во внимании к реальному миру. Китайский буддизм был естественным изучением реальности и вызывал чувство привязанности, всего лишь призывая наблюдать краешком глаза за сменой листвы, цветами неба, животными. За движением колки дров и носки воды. Это первоначальное познание привязанности вело к более глубокому пониманию, когда начинали прослеживаться математические основы жизни, из одного любопытства и просто потому, что это, казалось, помогало видеть ещё более ясно, и так создавались инструменты, чтобы видеть дальше и больше, выше ян, глубже инь.
За этим следовало своего рода понимание человеческой реальности, которое придавало величайшую ценность состраданию, вызванному просветлённым пониманием и изучением всего, что есть в мире. Именно так всегда говорил Ивао, в то время как Бай предпочитал думать об эмоциях, вызванных должным вниманием и сосредоточенными усилиями: умиротворение, острое любопытство и восторженный интерес, сострадание.
Но теперь – всё кошмар. И кошмар ускорялся, распадался на части и был полон непоследовательности, словно сновидец ощущал быстрые движения собственных глаз, предвещающие конец сна и пробуждение нового дня. Каждый день мы просыпаемся в новом мире, каждый сон вызывает ещё одну реинкарнацию. Некоторые местные гуру говорили, что это происходит с каждым вздохом.