И вот он снова пошёл по тропинке, какой ходил уже много лет, и небо над ним было совершенно голубым, как ещё одно раскрашенное яйцо. В воздухе витала прохлада, на траве лежала тяжёлая роса. Ноги у него промокли. Мелькнувшие обёртки от конфет вспыхнули на периферии зрения, циановые и фуксиевые, лимонные и медные; даже более блестящие, чем в предыдущие годы, подумал он. Высоко бежал Пута-Крик, обрушиваясь на лососёвые плотины. Лань и оленёнок замерли рядышком, как статуи, и смотрели, как он проходит мимо.
Он подошёл к месту сбора и сел, чтобы посмотреть, как дети носятся с яйцами, крича и визжа. Он подумал: если все дети вокруг счастливы, тогда, может, всё будет хорошо.
В любом случае это час потехи. Взрослые стояли вокруг, пили зелёный чай и кофе, ели пирожные и яйца, сваренные вкрутую, пожимали друг другу руки или обнимались: «С Новым годом! С Новым годом!» Бао сел на низкий стул и стал наблюдать за их лицами.
Одна из девочек, трёх лет, с которой он иногда нянчился, прошла мимо, отвлёкшись на содержимое плетёной корзинки.
– Смотри! – сказала она, когда увидела его. – Яйцо!
Она вытащила из корзинки красное яйцо и сунула ему в лицо. Он настороженно откинул голову назад; как и многие соседские дети, эта явилась на свет в образе сущего дьяволёнка, и было бы весьма в её духе шмякнуть яйцом по лбу, просто чтобы посмотреть, что произойдёт.
Но сегодня утром она была безмятежна; она просто держала яйцо между ними для их взаимного осмотра, и оба были увлечены его созерцанием. Яйцо, прежде погружённое в уксусно-водный раствор, было таким же ярко-красным, как небо – голубым. Красная кривая в синей кривой, красная и синяя рядом…
– Очень красиво, – сказал Бао, откидывая голову назад, чтобы лучше видеть. – Красное яйцо означает счастье.
– Яйцо!
– Да, и это тоже. Красное яйцо!
– Можешь взять его себе, – сказала она и вложила яйцо ему в руку.
– Спасибо тебе!
Она побрела дальше. Бао посмотрел на яйцо; оно было краснее, чем, как он помнил, бывают краски, рябое, с крашеной, как обычно, яичной скорлупой, но везде ярко-красное.
Завтрак подходил к концу, дети сидели вокруг, деловито пережёвывая свои сокровища, взрослые уносили бумажные тарелки внутрь. Везде покой. Бао на секунду пожалел, что Кун не дожил до этой сцены. Он сражался за что-то вроде этого маленького мирного века, сражался, кипя гневом и задором; было бы справедливо, чтобы и он это увидел. Но справедливо… Нет. Нет, когда-нибудь в деревне появится ещё один Кун, возможно, та маленькая девочка, которая вдруг стала такой сосредоточенной и серьёзной. Да, все они повторялись снова и снова, весь состав пьесы: в каждой труппе Ка и Ба, как в антологии старца Красное Чернило, и Ка всегда жаловался с карканьем вороны, кашлем кошки, криком койота, «кау», «кау», таким фундаментальным протестом; и Ба, который всегда Ба, наивным «баа» водяного буйвола, звуком плуга, вспахивающего землю, блеянием надежды и страха, костью внутри. Ба, который скучал по Ка так остро, хотя и с перерывами, ощущал потерю, отвлекаясь на жизнь, – но также и тот, кто должен был делать всё возможное, чтобы сохранить жизнь в его отсутствие. Продолжать! Мир меняют Куны, но Бао должны попытаться не дать ему развалиться, продолжая общее дело. Все вместе они играют свои роли, выполняя свои задачи в какой-то дхарме, которую никогда до конца не понимали.