— Да об чём речь, я — молчок, рази ж я без понятия, кто — вы и кто — оне, — мгновенно сориентировалась догадливая дворничиха. Ожидая щедрого гостинца, она вытянула шею и, качнувшись к Крамскому, ласково заулыбалась. — Спасибо вам, Михал Викторыч, за доброту, дай Бог вам с Натальей Юрьевной доброго здоровечка. — Она ухватила согнутую пополам бумажку грязными пальцами и потянула её на себя, но, крепко зажатая, десятка по-прежнему оставалась в руке Крамского.
— И ещё, Дарья Еремеевна. — Стараясь не касаться грязной спецовки Граниной, Крамской наклонился к её уху: — У меня есть к вам небольшая просьбочка, скажем так, личного характера. Я нисколько не сомневаюсь в вашей порядочности и полностью уверен, что эта история с курточкой останется между нами двоими. Но мне хотелось бы, чтобы вы не заводили разговора на эту тему даже с Натальей. Она женщина слабая, впечатлительная, а тут… такой конфуз. Станет ещё переживать, а ведь ни к чему, правда? — Не выпуская красненького червонца из руки, Михаил подкупающе улыбнулся.
— А вы про какую курточку-то? — наивно хлопнув глазами, Гранина засияла, как надраенный к празднику самовар, и расплылась в недоумённой улыбке.
— Вот за что я вас, тёть Даш, люблю, так это за сообразительность. — Разжав пальцы, Крамской удовлетворённо кивнул, и, мягко выскользнув, червонец перекочевал к дворничихе в карман.
Уцепившись за потемневший от времени, отлакированный рукавицами до зеркального блеска черенок тяжёлой лопаты, Гранина смотрела Крамскому вслед и, плотно сжав губы, осуждающе покачивала головой. Ох уж эти мужики-кобели цепные, прости ты меня Господи! И чего, спрашивается, спокойно им не живётся? Вот и Михал Викторыч: из себя видный, денежный, и высокую должность занимает, и в каких хоромах живёт, а всё туда же — попала шлея под хвост и понесло. Горько вздохнув, Гранина воткнула лопату в снег, и заскрежетала ею по асфальту, а Крамской, подгоняемый в спину пробирающим до костей холодным ветром, завернул за угол.
Первые дни марта шестьдесят третьего мало чем отличались от февраля. Перетряхивая кисею, ветер гнал по тротуарам полупрозрачные полосы позёмки, и Крамскому казалось, что под его ногами перескальзывают с места на место истёртые от времени, посёкшиеся полосы медицинских бинтов. Затянутая льдом, Москва-река стояла неподвижно, и, глядя на матово-тусклую, бесцветную, словно затёртый целлофан, поверхность, трудно было себе представить, что где-то под ней, глубоко внизу, бежит живая вода. Ветер путался по чугунным завиткам ограды набережной. Отдаваясь неясным вибрирующим тоном, удары разносились над этой мутной посерелой плёнкой ледяного безразличия глухим обрывистым звуком, тонущим в вязком киселе серой дымки. Изломавшись, звук застревал в тусклом студне иззябшего мартовского неба, ожидая, когда обездвиженный и немой чугунный хвостик завитка отвалится на асфальт.