Будь он злой, или появись у него на губах хоть капля пены, я бы знал, что к чему, а так не знаю. Если дурак на выгоне под вербами сказал правду, тогда доброта сына для меня хуже злости, потому что я думаю: «Кто ко мне добр?» Не люблю я эту их доброту — сына и невестки; не люблю, потому что, кроме нее, у меня ничего в жизни нет.
Немало за свою жизнь поколесил я по свету, много чего повидал и знаю: плохо, когда у человека только людская доброта остается. Людская доброта хороша, когда, кроме нее, что-то еще есть: земля, лошади, коровы; тогда людская доброта хороша, а так ни к чему она.
Доброта сына меня злит, потому что нейдут у меня из головы слова дурака, сказанные на выгоне под вербами.
Поэтому я и мыться отказываюсь, когда они наполняют для меня ванну, и говорю: «Не буду мыться». Когда я не моюсь, хожу босиком, с грязными ногами, в грязных штанах и грязной рубахе, мне кажется, я что-то из себя представляю. Это единственное, что у меня осталось. Ведь силой меня в ванну не затащишь.
Сколько раз наполняли они белую чистую ванну теплой водой и уговаривали меня помыться, а я не хочу мыться — хочу ходить с грязными ногами, пусть знают, что я из себя что-то представляю.
Они в этом видят только глупое упрямство старика и больше ничего. Где им знать, что у меня, кроме этого упрямства, ничего не осталось.
Чтобы уговорить меня залезть в ванну, они говорят, что от меня воняет. Где им знать, что я хочу, чтобы от меня воняло, ведь, кроме этой вони, у меня ничего не осталось.
Молодежь не понимает стариков. И ты не понимаешь, потому что молод».
Постепенно Старик раскрывал передо мной свои переживания, даже чуть-чуть приоткрыл завесу той тайны, которая мучила его с тех пор, как стало известно, что будут строить город, и приехали инженеры осматривать поля и производить замеры, — тайны, не дававшей ему покоя, тем более невыносимой, что он ни с кем не мог ею поделиться и переживал ее в одиночестве. Как можно было заключить из его сбивчивого рассказа, накануне приезда машины с бело-красными шестами и первых замеров, глупый Марцин сказал старику нечто такое, вокруг чего он кружил в своем путаном рассказе, то приближаясь, то удаляясь, словно боялся коснуться главного; однако искушение с кем-нибудь поделиться тайной было так велико, что один за другим рушились запоры, на которые достоинство старости повелело ему запереть свою горестную тайну.
Я понял: Старик хотел сохранить свое достоинство и унести с собой в могилу, то есть в реку, свою тайну, страдания и горести; но я ему помешал и теперь должен терпеливо, с уважением выслушать его исповедь и не уговаривать переехать на другой берег и пойти домой.