Испугаются этих старых деревьев и не тронут их, отступятся, будут пятиться и смотреть на них, не смогут повернуться спиной к деревьям, испугаются, как бы те их не придавили.
Когда у тебя нет поля и ты смотришь только на цветы в горшках, разные мысли приходят в голову.
Я день и ночь думаю — мне часто не спится по ночам. Иногда слышу, будто скачут кони, те, которые свалились в овраг; скачут по городским улицам, мчатся галопом по прямой улице, на которой я живу; я люблю прислушиваться к этому ночному галопу».
Солнце опускалось все ниже, и на островке становилось прохладно, я сказал Старику: «Пора одеваться». Белье и штаны высохли и стали теплыми и твердыми, как жесть.
Старик послушно встал и начал одеваться, но домой возвращаться ему не хотелось, и он сказал: «Я оденусь, но не зови перевозчика, давай еще побудем здесь».
Я смотрел, как исчезает его безобразная нагота, на которой жизнь — угодливая и покорная служанка смерти — уже оставила свои отметины: шишки, борозды, морщины.
Сначала под рубашкой исчезли спина и грудь; грудь, которая когда-то вдыхала литовский, немецкий и американский воздух; потом он надел кальсоны и прикрыл белые в пупырышках ноги с дряблой, обвисшей кожей, исчезли венозные узлы под коленями и, наконец, эта выпирающая грыжа, которая, по его словам, в первый раз дала о себе знать острой, колющей болью на строительстве высокого дома в Вестфалии.
А когда он надел штаны, под покровом одежды, то есть условности и фальши, исчезла правда, но не мог же я сказать ему: «Разденься, Старик, пусть снова будет правда».
Я поймал себя на этой никчемной философии, никчемной, потому что слушать и смотреть на Старика надо было доброжелательно, но трезво, и не философствуя.
Теперь мы сидели на песке в одежде; я тоже оделся — не хотелось подчеркивать разницу лет, его дряхлость и мою молодость, кроме того, зачем было давать Старику повод думать, будто он оделся по распоряжению счастливого, отданному несчастному.
Вода снова изменила цвет, переливы и блеск удалились от нас, и в небе появилось много птиц.
С того берега, где шло гулянье, по-прежнему доносились звуки оркестра. Судя по ним, веселье было в разгаре.
После захода солнца там пойдет дым коромыслом, проглянет таинственная стремительность и ужас, и приблизится всеми ожидаемый втайне миг, когда разум одолеют томные инстинкты и страсти.
С наступлением темноты инстинкты одержат верх, и начнется прекрасное, животное тяготение людских тел друг к другу; и люди втайне проклянут цивилизацию, которая разделила их стенами квартир, проклянут назойливые городские огни за дамбой, освещающие дрожащую руку парня на жарком бедре девушки или грозное движение руки, зажавшей нож.