Они ждут наступления темноты, им невтерпеж; солнце и свет мешают им, надоела им фальшь на лицах, в словах и движениях, и они с нетерпением ждут темноты — тогда воцарится их правда.
Старик наблюдал за птицами в небе, потом смотрел на воду — гладкую, без единой морщинки; ветер совсем стих, и этот ровный, тяжелый серебристо-зеленый слой монолитной, плотной, словно спаянной воды время от времени пробивала рыба, пробивала без всякого усилия, и тогда покой реки на миг нарушался, таинственность исчезала и обнажалась банальная истина, что река всего-навсего местожительство лещей, щук и пескарей. Потом река опять становилась спокойной, величественной, вызывала уважение и притягивала к себе Старика; в том, что она его притягивала, сомнений быть не могло, потому что, когда он пересказал свою жизнь и ему больше нечего было сказать, он опять спросил: «Зачем ты вытащил меня из воды?»
Опять, в который раз, задал он этот вопрос, и я не мог на него ответить: любой ответ показался бы глупым.
Старик видел: приближается вечер, и скоро к островку причалит лодчонка перевозчика, переправит его на другой берег, и он пойдет домой.
Я чувствовал: он любой ценой хочет оттянуть отъезд, но говорить ему не о чем, все уже рассказано, и он лихорадочно подыскивал тему для разговора, но, ничего не придумав, молчал.
После его слов, вернее, вопроса: «Зачем ты вытащил меня из воды?» — молчание затянулось, и музыка с того берега доносилась громче, чем прежде.
Наконец Старик все-таки нашел тему для разговора, и этой темой оказалась река; в Старике проснулся знаток реки и прибрежных зарослей, в нем ожила мысль о милосердии речных глубин, созданных — как ему казалось — вот для таких стариков, которым ничего в жизни не осталось, как только покупать и поливать цветы, осторожно подходя с изящным кувшином к вазонам.
Появилась возможность поговорить о реке и оттянуть минуту отъезда.
Он говорил о реке, словно защищал ее силу и величие, которую нарушали выскакивающие на поверхность рыбы.
«Сейчас она течет спокойно, — говорил он, — но начнутся в горах дожди, она замутится, вспенится, забурлит, и тогда уж рыба не покажется. Тогда по реке поплывут деревья, крыши и утонувшие лошади и коровы».
Я не перебивал Старика, чтобы доставить ему удовольствие, хотя видел реку во время половодья.
Я понял: здесь, на острове, мое дело молчать и слушать, дать ему выговориться, потому что этот монолог успокаивал и как бы очищал Старика.
Старик рассказал о разливе реки, об утонувших собаках, выброшенных на сушу рыбах, о спаде воды и о том, как река очищается, становится прозрачной, и тогда можно увидеть дно, и оно кажется ближе, чем на самом деле; о затянутых илом кустах, об отлете, возвращении и смерти птиц, а потом снова — о воде и различных ее оттенках.