— Кто же это их так? — усмехаясь, спросил Иван.
— Народ и спрашивает: кто? Видать, говорят, немалый отряд приходил, что так храбро на большой обоз напали. На деревне сегодня праздник. Уже партизан в гости ждут.
Третий день жил Мохнашин в бане и первый раз на свету близко, видел хозяина. Невысокого роста, худощавый, в черной бороде и на голове почти не было заметно седины. Темное лицо с раскосым разрезом глаз напоминало иконы древнего русского письма. Странно было, что он позволяет хозяйке верховодить домом и даже как будто побаивается ее.
— Теперь фашистам не страшно, — вздохнув, сказал Иван. — Нет больше патронов у этих людей!
Почесав бороду, Ефим Яковлевич посмотрел в окно и нерешительно сказал:
— Немножко, может, и найдется патронов…
— Ефим Яковлевич! — взмолился Мохнашин. — Достань, сколько-нибудь. Ну, куда я безоружный пойду?
— Не знаю, может, их уж и нет. Ведь много вашего брата через деревню прошло. Давали им патроны, пока были, безотказно.
— Найдутся, — ты попроси, походи!
— А и бедовый ты парень! Встретишь чужаков — опять бить будешь?
— Буду, отец, буду! Ни одного мимо не пропущу, — сказал Иван со злостью, сверкнув глазами. — У меня, с ними счет большой. Мы их сюда не звали и не просили. Да я…
— Вот он! — сказала, войдя, Наталья. — Дружка себе нашел для беседы! — Поджав тонкие губы, она недобро смотрела на старика черными вороньими глазами. — Ищу, ищу… Что же, тебе и делов других нет? Ночью ходишь, днем спишь. Ему что? — она показала на Ивана. — А тебе надо дом конопатить.
— Отконопачусь, — пообещал старик.
Мохнашину вдруг захотелось встать, взять винтовку и уйти, что бы там ни было впереди, какая бы беда ни стерегла его. Но он не встал, не взял винтовки, не шевельнулся, только сказал:
— Потерпи еще одну ночь. Уйду я сегодня.
— Это все я виноват, — сказал Ефим Яковлевич. — Уж такой плохой проводник!
Она пошла к дверям, но остановилась и сказала Мохнашину:
— Несет от тебя! Вся баня пропахла! Сними-ка белье, постираю… К ночи высохнет. А вечером баню истопим, суббота сегодня…
Старуха вышла. Мохнашин встал, потянулся, с хрустом расправляя плечи.
— Уходить надо, — задумчиво сказал он. — Загостился.
— Не со зла она это.
— Все равно надо уходить.
Ефим Яковлевич принес свои серые брюки, синюю рубашку, поясок с кистями. Мохнашин переоделся в чистое белье и стал ждать вечера.
За эти два дня он немного отдохнул, и злое чувство одиночества стало не таким острым. Ему захотелось поскорее покинуть эту баньку, чтобы не видеть старухи, которая так откровенно тяготилась его присутствием.