Минуты тянулись к Гроху майским тягучим медом, забирая с собой остатки уверенности. И клял он себя последними словами, что повелся на уговоры Санька и уволок эту проклятущую бабу в деревню. Еще и мать подставил. И денег сейчас, явно, урежут за самодеятельность. Если вообще заплатят.
– Так я… – он растерянно замялся, воровато оглядываясь. В голове мелькало только то, что Санька – сволочь, к шефу не явился, и теперь ему, Гроху, одному отдуваться. А ведь он, Грох, не виноват. Его Санька подговорил.
– Она вас видела? – голос шефа стал каменным.
Грох с опаской смотрел в узкую спину:
– Да нет, за ней мать моя приглядывает, говорю ж…
Он не успел договорить: тяжелая тарелка полетела в него, с грохотом разбилась о косяк.
Вторая с шумом разлетелась на куски, ударившись о стену. Ворох острых осколков полетел ему за шиворот.
– С..ка, ты чё творишь, – в голове что-то выключилось. Мысли исчезли. Картинки перед глазами, словно методично сменяющиеся кадры немого кино, складывались в многослойную панораму. Как в компьютерной игре.
Он бросился вперед, на лету отбивая третью тарелку – блюдо с широкой светло – голубой каймой и рисованной гроздью винограда на дне – та с шумом рухнула на столешницу, сбив стоявший там чайник. Грох равнодушно успел отметить, как на пол полился кипяток.
Рывок. Перехват. Щуплое тело в синем домашнем халате легко оторвалось от пола, повисло на его руках, обнажив костлявую грудь под молочно-белой блузкой, худые плечи.
Глаза, темные, как сама ночь, брезгливо смотрели на него в упор. Губы сложились в презрительную усмешку. Грох даже знал, что они собирались сказать.
«К черту деньги, пошло оно все!» – мелькнуло в голове.
Он с силой швырнул тщедушное тело на пол. Оттолкнул от себя эти скривившиеся губы, холодный взгляд. Посыпались оставшиеся после обеда тарелки, вилки, ножи. Рыхлым ворохом на синюю ткань опали тонкие треугольнички серого хлеба, полезного, с отрубями.
Пнув носком ботинка не виновный в размолвке стул, Грох вытер вспотевшие руки о джинсы, шагнул к выходу, ожидая проклятий и ругани в спину.
Но в уютной кухне, шикарно и по-современному стильно обставленной, все стихло. Он оглянулся. Тщедушное тело неловко распласталось на полу, упираясь затылком в стену. Аккуратная укладка некогда черных как смола волос, сбилась в сторону, обнажив острые уши, подчеркивая застывший в неестественной ухмылке рот, тонкую бордовую струйку, стекавшую на пол.
А темные как сама ночь глаза, не мигая, с презрением смотрели на него.
* * *
Лебедев пробирался через московские пробки. До встречи с Ибрагимовой оставалось не более получаса, а он еще не миновал Садовое.