— Пашалуйста, выссслу́шайте мэнья, — Георг умудрился вспомнить всё, что помнил от бабушки-эмигрантки.
— Перстень не продается! — отрезала старушка, решительно отходя от двери. Мистер Иван почувствовал отчаяние.
— Это выгодное предложение, — развёл руками он, — это предложение дома Романовых. Они мечтают вернуть семейные реликвии.
Дверь, обитая чёрной искусственной кожей, осталась глуха к нему.
Мистер Иван медленно спускался по лестнице, соображая, как ещё можно убедить эту женщину встретиться с ним.
* * *
Горан наблюдал из кафе напротив.
Он видел, как темноволосая соседка старухи говорила с иностранцем. Кивала, смотрела то удивленно, то изучающе, потом пропустила внутрь. Объект раскланялся перед ней, будто обязан ей.
«Выходит, они все-таки знакомы», — отметил про себя серб, наблюдая, как девушка пропустила иностранца вперед и закрыла за ними калитку.
Короткое сообщение, отправленное Зине. Выяснять, что знает старик — его работа. Все эти форс-мажоры, странные стечения обстоятельств, ошибка заказчика, появление представителя Дома Романовых в доме хозяйки Мушки — все это порядком раздражало, заставляло вносить бесконечные коррективы в план, уточнять его. Более всего его раздражало навязанное прикрытие в виде Лопаты.
Горан уже всерьез подозревал, что Зина направил его не для прикрытия и защиты, а для того, чтобы избавиться от него, Горана.
Мужчина рассчитался с официантом, вышел из кафе.
Поёжившись, он поднял воротник короткого пальто и направился в сторону проспекта.
13 апреля, 19–08
Москва, квартира родителей Стеши
— Что значит «не хочет, чтобы мы вмешивались»? — Татьяна Николаевна, поправив изящные очки-половинки, уставилась на мужа. — Ты об этом так спокойно говоришь, будто дочь вместо булочки возжелала съесть гамбургер.
Она сидела напротив него, ухоженная, уверенная в себе, своей правоте и непогрешимости. Андрей Иванович с тоской вспоминал худющую девчонку, которой он, тогда еще начинающий адвокат, докладывал свои судебные речи — репетировал перед важными заседаниями. А она хмурилась, раздувая ноздри, изображая недовольного прокурора или озадаченного судью. Он давил в себе смех, чмокал ее в макушку и бежал в суд. А потом прибегал домой и первый вопрос — всегда один и тот же: мы победили?
Мы.
Когда же это заветное «мы» превратилось в холодно-отстраненное «ты».
— Ты почему молчишь? — жена сурово уставилась на него. Как когда-то прокуроры после проигранного дела.
— Девочка хочет самостоятельности, не вижу в этом ничего плохого, — уклончиво сообщил он, пытаясь закрыться газетой.