— Конечно. Вы бы совсем по-другому выглядели. Чахоточные редко доживают до двадцати лет. А у вас здоровье — дай бог всякому.
— Знаешь, Корвин, я просыпаюсь в четыре, в пять утра, задыхаюсь, встаю и от дурных предчувствий не нахожу себе места. Ты знаешь, что это значит?
— Живем в таких условиях. Мне тоже часто не спится.
Я закрываю глаза и вижу на своих веках черные тени облаков.
— Корвин, я однажды харкнул кровью. Отвратительной, темной кровью.
Он долго молчит. Деревья сильней зашумели; подул холодный порывистый ветер.
— Вы простудились, так часто бывает. Это ничего не значит.
Я открываю глаза и ловлю его взгляд — внимательный и на этот раз, пожалуй, лживый. Елки упрямо колышутся под пронзительно голубым небом. Мне кажется, что моя прозябшая, орошенная потом голова участвует в кругообразном движении верхушек елей.
— Я долго не протяну, Корвин.
— Все так говорят, а потом живут до самой смерти.
Я улыбаюсь, а он вслед за мной растягивает свои полные губы цвета сливы.
Земля пахнет грибами и плесенью. Я так ослабел, что не могу поднять головы. Слабость эта свинцовой тяжестью наливает мои ноги и руки; я с трудом держу ветку орешника, покрытую маленькими листочками, листочками-младенцами.
— Корвин, я должен торопиться. У меня осталось мало времени.
Он приносит крупяной суп в котелке с присохшей снаружи пеной.
— Ваша порция.
— Мне не хочется есть. Я не голоден.
Он стоит наклонившись, я вижу, что котелок обжигает ему пальцы.
— Ешь, Корвин. Ешь за мое здоровье.
Он все еще ждет, не изменю ли я решение, потом садится и хлебает горячий суп.
— Мы позавчера должны были явиться на нашу базу, — говорит он.
— Я знаю, Корвин. Придем завтра.
— Командир будет в ярости.
— Завернем к вечеру на эту станцию, видишь ее?
Он смотрит на четкую линию горизонта, а потом на меня.
— Наши отряды держатся подальше от железной дороги, — тихо замечает он.
— А я изменю тактику.
— Кажется, существует соглашение, по которому мы не трогаем железную дорогу.
— Корвин, а ты знаешь, что через полгода у меня будет свой отряд?
Он еще с минутку смотрит на меня, потом снова принимается за еду. Я слышу только, как стучат ложки по опустевшим котелкам, взвод кончает свой жалкий завтрак, постепенно возобновляются прерванные едой разговоры, кто-то запевает деревенскую песню, печальную и безнадежную.
— Мы слишком мягкотелые, Корвин. Ты меня понимаешь? Знаешь, о чем идет речь?
— Знаю, сержант.
— Это надо преодолеть. Когда-нибудь будут браться в расчет только наши боевые дела.
— Трудно себе представить жизнь после войны.
— Мы выйдем отсюда чистыми, как молодые деревья, если только выйдем; ни грязь, ни грубость нашей повседневности не пристанут к нам.