— Выпрыгнул и поскользнулся, вагоновожатый не успел затормозить.
— Вовсе он из вагона не прыгал. Шел по тротуару и сам кинулся под трамвай.
— Чепуха. Ведь та женщина все видела. Он возвращался с работы. Вы поглядите, как скользко. Долго ли тут до беды.
— И вы это говорите мне? Я все время шел за ним следом. Похоже было, что он пьян, а может, и болен.
— Э-э-э, как стрясется несчастный случай, так потом всегда говорят, будто пьяный был.
— Совсем молодой человек. Ну что за жизнь. Утром ушел из дому и, наверно, даже в мыслях не допускал, что никогда больше не вернется.
— Если бы сразу вагон приподняли, так, может, и выжил бы. Но вагоновожатый обалдел, дал задний ход и еще хуже сделал.
— А мне сдается, что он сам, по собственной воле.
— Ну кто бы себя жизни лишил в такое время. Просто страшно выйти на улицу.
— У людей судьба по-разному складывается. Кто его знает, как ему жилось.
— Дрянное время года. Могилу придется ломом долбить.
— Ему, знаете, уже все равно.
— Мало было, видать, войны. От собственной руки погибнуть…
Я проталкиваюсь между людьми и склоняюсь над человеком, распростертым на рельсах. Крови не видно, все покрыто черной топкой грязью, и самоубийца этот похож на смятую тряпку, валяющуюся в сточной канаве. Только один белок глаза фосфорически блестит отраженным светом электрического фонаря.
Несколько трамвайщиков притопывают возле трупа тяжелыми войлочными сапогами. Теперь я вижу в туннеле опустевший трамвай, тот, который задавил человека. Я чуть-чуть отодвигаю рукав пальто и долго ищу на сгибе руки стрелки часов. Еще шестнадцать минут.
— Поднимите с земли его сверток, — говорит кто-то позади меня.
— Нельзя. Пока не приедет милиция, трогать не полагается, — отвечают трамвайщики.
— Может, он что-то домой вез. Зачем добру пропадать.
— Теперь все равно, — пожимает плечами трамвайщик.
Меня толкают в спину.
— Вы уже нагляделись? Ну так отойдите.
Итак, я стою у тротуара и знаю, что нет смысла смотреть на часы. Но я все-таки смотрю и убеждаюсь, что прошло всего полторы минуты.
Пойду назад. Ведь я могу подождать и возле дверей. Я боюсь того момента, когда начнут поднимать и укладывать на носилки этот забрызганный грязью обломок человека. Я не хочу видеть его лицо, изуродованное смертью.
Итак, я возвращаюсь, подхожу к неоштукатуренному дому, еще не все его окна освещены. Отсюда я снова оглядываюсь на туннель и вижу, что там никого уже нет. Вдали, в самом конце туннеля, ползет полупустой трамвай. Так, в одно мгновение, все кончилось, даже следа не осталось.
Из метели то и дело вырываются сгорбившиеся фигуры и исчезают в дверях здания, возле которого я стою. Это мои судьи. Они меня не видят, даже не догадываются, что я могу спрятаться здесь, за выщербленной водосточной трубой, растерянный, вышибленный из той привычной колеи, которую я годами прокладывал себе. Я смотрю на часы: еще девять минут.